Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
— Чтоб я их упустил? Да застрели меня как собаку, если я выпущу из рук этих разбойников русских!
— Хорошо, эфенди!.. Помни же, что ты теперь сказал!
— Не забуду. Я их так припру, что к ним и муха не влетит!.. А что ты думаешь, ага, визирь что с ними сделает.
— Известно что: расспросит обо всем.
— Да, скажут они правду!
— Скажут. Да ведь их станет допрашивать визир-ский палач Абдул-Мукир, а у него и мертвый заговорит.
— А как их допросят.'
— Так велят задушить. Кто побывал в руках у Абтул-Мукира, тот уж ни на что не годится.
— Вот что!.. Хорошо же, что я их не застрелил. ' Алейкум салам, эфенди!
Палади велел вести за собою Симского, и Фролова. Все турки, убрав лошадей, разбрели в разные стороны, и на опустелом дворе остался снова один караульщик Димитраки.
XВ небольшой комнате, при слабом свете лампады, которая висела перед образом Божией матери, сидела на своей постели бледная, убитая горестью кукона Хереско. Она молчала, и по временам только удушливые рыдания вырывались из груди ее. Подле кровати стояла любимая ее цыганка.
— Мариорпца, — промолвила наконец кукона, — не обманывай мспя! Ты говоришь, что он жив, но я сама слышала…
— Да, кукона, — прервала цыганка, — им хотели отрубить головы, но, видно, турки передумали.
— Да точно ли это правда?
— Как же, кукона! Уж я тебе говорила, что их отвели в каменную кладовую. Димитраки видел, как их туда заперли.
— А что ж нейдет ко мне бояр Палади?
— Кто его знает! Когда я ему сказала, что ты зовешь его к себе, так он поглядел на меня таким зверем, что я и ответа не стала дожидаться.
— Боже мой! а меж тем время так и летит!.. Что, Мариорица, посмотри, светает?
— Да, кукона! Вон уж там, где из-за рощи-то солнышко, выходит, звезды стали тухнуть.
— А Палади нейдет!..
— Чу, что-то стукнуло… Вот и в девичьей зашумели… Идет, кукона, идет!
Двери отворились, и в комнату вошел бояр Палади. Он взглянул угрюмо на Смарагду; ее заплаканные глаза и помертвевшее лицо, казалось, не возбудили в нем никакого сожаления; напротив, взор его сделался еще мрачнее.
— Проклятый! — прошептал он. — Как она его любит!
— Садись, бояр! — сказала тихим голосом Смарагда.
— Зачем, кукона! Мне некогда с тобою долго разговаривать: я отвечаю головою за пленных русских, так сам их караулю. Конечно, им уйти нелегко, да ведь здесь, пожалуй, и помогут.
— Бога ради, Палади, скажи мне всю правду: что с ними будет?
— Известно что: Ибрагим сказал мне, что он после утренней молитвы отвезет их в лагерь к визирю; там от них допытаются, зачем они сюда пожаловали, расспросят о русском войске. Турки на это молодцы: коли примутся пытать, так у них всякий заговорит, — по жилочке вытянут из человека! А там как узнают от них все, что надо, так отмахнут им головы или велят задушить. Ведь у них расправа короткая!
— Милосердый Боже! — вскричала Смарагда, — а я еще радовалась, что Симский жив!
— Вольно ж тебе было мне помешать: я сгоряча убил бы его непременно. Теперь, не прогневайся, и сам ни за что не трону этого красавчика: пусть он прежде побывает в руках у визирского палача. Посмотрим тогда, каков-то он будет!
— Боже мой, Боже мой!.. Да за что ж ты его так ненавидишь?
— За что?.. И ты спрашиваешь об этом?.. За что? Ты любила меня, Смарагда… Да, да, ты любила меня!.. И если б не этот пришелец, не этот демон-соблазнитель, я был бы давно твоим мужем! Теперь он в руках моих, его ждет мучительная смерть, а знаешь ли, что я завидую ему? Он умрет любимый тобою, а я останусь жить… На что?.. Для чего?.. Если б я ненавидел тебя, как ненавижу этого русского… о, тогда бы я мог еще жить! Я был бы счастлив твоею горестью, я упивался бы слезами твоими. Твое отчаяние было бы моим блаженством, но я люблю тебя!.. И если бы ты знала, Смарагда, какой адский пламень обхватывает мое сердце, как рвется оно на части при одной мысли, что ты презираешь любовь мою, что этот злодей владел тобою!
— Ты ошибаешься, бояр…
— Я ошибаюсь — я?.. Так он не для тебя приехал в Кут-Маре, не для тебя пошел на явную гибель?
— Он здесь в первый раз и заехал сюда нечаянно.
— Да не ты ли сама признавалась мне, что любишь этого русского?
— Да, я люблю его; но та, которую он любит, не здесь, Палади: она русская. Симский зовет меня сестрою и, может быть, любит как сестру, но никогда не будет моим мужем.
— Если б я тебе и поверил, — сказал молдаванин, — так что ж от этого? Любит ли тебя этот русский или нет, но он стал между тобой и мной…
— Но разве Симский желал этого?.. О, поверь, Палади, он ни в чем не виноват перед тобой!..
— А в чем виноваты перед турками солдаты русского царя? Они не сами пришли: их привели на Прут; так, по-твоему, падишах должен их всех помиловать? Нет, кукона, если этот русский не виноват предо мной, так пусть кровь его будет на тебе: не я, а ты его убийца!
— Бояр Палади, — прервала кукона, — время дорого, выслушай мою последнюю и непременную волю: клянусь тебе Господом Богом, если Симский погибнет, так я никогда не буду твоей женою и умру, проклиная тебя; а если ты спасешь его, то веди меня завтра же к венцу!
— Завтра… тебя! — повторил с удивлением Палади. — Ты шутишь, кукона!
— Вот как я шучу! — сказала Смарагда, снимая со стены икону. — Гляди, Палади: я целую лик Божьей матери и повторяю мою клятву.
— Да подумала ли ты, Смарагда, что до завтрашнего
дня осталось только несколько часов и что в Кут-Маре есть церковь и священник?
— Прикажи ему быть готовым.
— Так ты будешь моею? — прошептал Палади, устремив сверкающий взор на бледную, истерзанную горестью, но все еще прекрасную молдаванку. — Моею! — повторил он, схватив ее за руку.
— Да, — прошептала кукона, — если ты спасешь Симского.
— Смарагда! — сказал, помолчав несколько времени, Палади.
— я Верю, что теперь ты на все готова, но кто поручится мне за будущее? Пройдет месяц, другой…
— Но разве я тебе не сказала, что ты можешь завтра же вести меня к венцу?
— Завтра!.. Да ведь я отвечаю за этих пленных
головой и, чтоб спасти их, должен сам уйти вместе с ними, а ты останешься здесь.
— Нет, бояр, я здесь не останусь, а поеду к моим родным в Киев; ты можешь также туда приехать и если докажешь, что Симский доехал благополучно до России…
— А чем я докажу это?
— Привези от него письмо.
— Письмо! — повторил молдаванин. — Письмо, в котором, может быть, он станет уверять тебя в любви своей!..
— Я уж сказала тебе, Палади, что он любит меня как сестру и никогда не будет моим мужем.
— Почем я знаю, — продолжал молдаванин, — что у тебя на уме, кукона? Может быть, вместо Киева мне придется ехать с этим письмом в Москву.
— Боже мой, Боже мой, да чем же я могу тебя уверить?.. Постой! — промолвила Смарагда, снимая с себя золотой крест. — Вот благословение покойной моей матери: она завещала мне никогда с ним не расставаться, но ты — мой жених, Палади, возьми его! И пусть благословение моей матери превратится в вечное проклятие, если я изменю моему слову!. Да, клянусь перед Богом: только тот, кто возвратит мне этот крест, будет моим мужем! Ну, веришь ли теперь, что я тебя не обманываю?
— Хорошо, кукона! я постараюсь спасти этих русских! Помни только, что дело идет о голове моей и что с этой минуты ты принадлежишь мне навсегда. Погибну я или нет — все равпо! Да, Смарагда, этого креста пе возвратит тебе никто, кроме меня… Прощай!
Палади вышел из дома. На дворе все было тихо. У дверей кладовой, в которой заперты были пленные, стоял Янко, арнаут бояра Палади. У коновязи сидел, поджав ноги, турецкий часовой, он не курил даже трубки, потому что спал мертвым сном. Один только Димит-раки расхаживал подле запертых ворот и мурлыкал про себя песенку.
— Димитраки, — сказал Палади, подойдя к караульщику, — что, все спокойно?
— Все, бояр.
— Кажется, турки-то все спят?
— Да когда ж им соснуть, коли не теперь? Всю ночь прошатались.
— А ты что не спишь, Димитраки?
— Нет, бояр, спасибо!.. Вишь какой! — промолвил он шепотом. — Еще спрашивает, черт этакий!
— Я вчера поколотил тебя за это, — продолжал Палади, — а сегодня, уж так и быть, — жаль мне тебя, ступай, спи!
— Да вон уж светает, бояр, высплюсь днем.
— Ну пошел же, когда тебе говорят! Да возьми с собой в избу собак: надоели — все лают.
— Да кто же двор-то станет караулить?
— А вот кто! — прервал Палади, ударив кулаком караульщика. — Когда приказывают, так слушайся!
Димитраки покликал к себе собак и отправился вместе с ними в одну из мазанок, которыми уставлен был весь двор, а Палади, поглядев внимательно вокруг себя, пошел к каменной кладовой. Минуты через две Димитряки высунул голову из дверей избы.
— Проклятый полуночник, — прошептал он, — вчера приколотил меня за то, что я спал, сегодня — за то, что нейду спать, разбойник этакий!.. Да что ж это такое, — продолжал караульщик, выходя потихоньку из избы, — и меня прогнал, и собаки ему надоели?.. Это что-нибудь недаром… Уж не пойти ли мне сказать об этом туркам? Что, в самом деле, — ведь я и перед ними также в ответе. Упаси Господи, коли грех какой сделается, ведь тогда за меня первого примутся!.. Ты, дескать, караульщик!..
