Анатоль Франс - Господин Бержере в Париже
Повествуя о трогательном единодушии «прогрессистов» и монархистов на предвыборных собраниях Грандз’Экюри, Франс не упускает случая отметить, что радикал Ремонден, кандидат, соперничающий с Лакрисом, был допущен туда лишь один раз, да и то немедленно же был лишен слова. Изломанные скамейки, выключенный в переполохе свет, крики, брань, зуботычины, всеобщая свалка, в результате которой раненых относили, в зависимости от их политических взглядов, либо к аптекарю-националисту, либо к аптекарю-радикалу,— вот метко схваченные Франсом черты «демократических» выборов, сводящие предвыборную борьбу к потасовке, к кулачной аргументации, приходящей на помощь обману и надувательству.
Автор «Современной истории» великолепно знает цену и свободе печати в условиях буржуазной республики — «свободе», которая заставляет редактора, втайне осуждающего реакционеров, из трусости выступать в своей газете с пропагандой их взглядов; «свободе», при которой профессор Бержере, осмелившийся опубликовать статью в защиту невинно осужденного, рискует при этом своей кафедрой в Сорбонне, а ректор университета, опубликовав подобную же статью, с опаской прислушивается к злобным выкрикам своих противников, доносящимся с улицы,— и не без оснований: увесистый камень, пробивший оконное стекло и упавший к его ногам, может служить достаточно веским предостережением для всех, кто простодушно полагается на свободу слова в Третьей республике.
Для характеристики буржуазного правосудия Франс располагает не менее колоритным материалом. Его в изобилии доставило писателю скандальное дело Дрейфуса, капитана французской армии, ложно обвиненного в шпионской деятельности против Франции и постановлением военного суда отправленного в 1894 году в пожизненную ссылку на Чортов остров близ берега Гвианы, в то время как истинный преступник — шпион и авантюрист Эстергази — был обелен и благополучно оставался на свободе.
Примкнув к Жоресу и Э. Золя, требовавшим пересмотра этого дела, Франс уделяет ему немало внимания на страницах «Современной истории». Он с великолепным знанием обстоятельств этого позорного процесса, с трезвым пониманием всех его внутренних пружин, с негодованием и скорбью показывает читателю, насколько такой, казалось бы, исключительный образец судебного беззакония по существу закономерен для буржуазного строя, превращающего суд в послушное орудие правящих классов, орудие реакции, орудие пропаганды национальной ненависти и расовой дискриминации (Дрейфус был евреем). Франс заставляет читателя заглянуть в канцелярию военного суда, где при помощи подчисток и подделок старательно фабрикуются фальшивые документы обвинения. Франс приоткрывает дверь каземата, куда упрятали неугодного судебным властям свидетеля Пикара, который случайно обнаружил бумаги, неопровержимо доказывающие виновность Эстергази и невинность Дрейфуса, и счел своим долгом о них сообщить. Показывает Франс и гостиную старинного замка, где потомок древнего дворянского рода герцог де Бресе мечтает о том, чтобы опять были введены старые, феодальные ограничения для евреев, и, требуя преследования всех иноверцев, с фамильной гордостью поминает своего предка, по прозвищу Серебряный Нос, повесившего шестьсот тридцать шесть гугенотов. Упоминает Франс и о бароне Вальштейне, австрийском еврее, обосновавшемся в Париже и вложившем свои капиталы в издание антисемитского листка, ведущего пропаганду против невинно осужденного. Наконец демонстрирует Франс и Эстергази, преступника, чье место на скамье подсудимых заставили занять Дрейфуса. Правда, сохранив за полковником Пикаром его подлинное имя, Франс выводит Эстергази под вымышленным именем Рауля Марсьена — Papá, но сам же предупреждает читателей о том, что его бесславный герой в жизни именуется иначе. Сколько иронии вкладывает писатель в повествование об этом проходимце, который, стараниями военного начальства, министров, депутатов, сенаторов и судейских, стараниями газетных писак и уличных громил, еврейских банкиров и французских дворян, становится вдруг столпом национальной чести Франции! Франс следит за тем, как Рауль Марсьен, выгнанный из своего клуба, накопивший против себя груду судебных обвинений уголовного характера, очищается от всех пятен, позорящих его имя, и начинает, волею своих нежданных покровителей, выступать в роли «национального героя»,— и все это лишь потому, что на скамью подсудимых, где надлежало сидеть ему как немецкому шпиону, монархисты и клерикалы посадили Дрейфуса.
Так еще на пороге двадцатого века Франс вскрыл фальшивую природу буржуазной демократии и в выборной системе, и в прессе, и в суде, разоблачил приспособление реакционеров всех толков к внешним формам буржуазной демократии, дающее возможность применять так называемые «свободы» в качестве удобного средства социального угнетения.
Анатоль Франс приходит в «Современной истории» к твердому убеждению, что буржуазной демократии грош цена, да притом и грош-то фальшивый. Прекрасно знает он цену и буржуазному «патриотизму». Это патриотизм венской баронессы де Бонмон, уделившей частицу денег, награбленных ее мужем банкиром, на поддержку монархического заговора и на покупку шестерки белых лошадей для королевского въезда в Париж, в случае, если заговор удастся. Это патриотизм Гитреля, отказывающегося от имени всего духовенства своей новой епархии от уплаты установленных законом налогов, на том основании, что нельзя ущемлять «тех, кто своими молитвами спасает Францию». Это патриотизм жены капитана де Шальмо, американки, выражающей свою любовь к новообретенной родине — Франции — неудобопонятным англо-саксонским щебетом. Это патриотизм, которым щеголяет Анри Леон, вице-председатель французской роялистской организации, сын Леон-Леона, банкира испанских Бурбонов. Это патриотизм, которым козыряет Паннетон де ла Барж, произносящий патетические фразы о чести армии и о любви к родине, гордящийся военными традициями своей семьи, но благоразумно умалчивающий при этом о сущности своего воинственного пыла, действительно наследственного: отец господина Паннетона недаром разбогател на военных поставках, фабрикуя для армии сапоги на картонной подошве. Это патриотизм профершпилившихся помещиков и проворовавшихся сенаторов. Это патриотизм, при помощи которого светские кокотки и буржуазные искательницы сердечных утех стараются придать пристойный вид своим рискованным любовным приключениям или практичным полюбовным сделкам с блюстителями «национальной чести». Иными словами — это буржуазный национализм, соединяющий в одну орду и отечественных последышей древних рыцарских родов, и космополитических рыцарей наживы, без рода и племени, и парламентских политиканов, и уличных гангстеров, и все отбросы человечества.
Франсу было ясно, что не только для Франции представляет опасность эта националистическая орда,— в ней писатель видел и угрозу для других народов, опасность военной агрессии. Недаром Жан Петух, собирательный образ обывателя-националиста, созданный профессором Бержере в одной из его пародий, сочетает воедино мечту об «императорской республике» для Франции с мечтою о «мире» для других народов, мире «беспощадном и суровом, мире угрожающем, ужасающем, пылающем… извергающем громы, мечущем молнии, рассыпающем искры, мире, более устрашительном, чем самая устрашительная война, мире, который скует земной шар леденящим страхом». В чем другом, а в способности выводить мракобесов на чистую воду Франсу никак не откажешь — в настоящее время это более, чем когда-либо, ясно.
Франс подметил и одну из самых характерных черт буржуазных «вояк» — стремление загребать жар чужими руками, расплачиваться за свои завоевательские авантюры чужими жизнями, чужою кровью. Записной радетель о французской военной чести Паннетон де ла Барж серьезно задумывается над тем, чтобы ради избавления своего отпрыска от военной службы впрямь осуществить саркастический совет, полученный от Бержере,— определить сына в школу восточных языков, чтобы он изучал там одно из полинезийских наречий, слова которого какой-то немецкий ученый вынужден был записать от попугая, так как ни одно человеческое существо на этом наречии уже не говорило.
Франс в «Современной истории» наглядно показывает как бы целую систему буржуазной реакции, ее теорию и практику, ее политику и мораль, ее фразеологию и сущность. Такой глубины социальной критики Франс дотоле еще никогда не достигал.
Сатирический стиль Франса никогда еще не был столь разнообразен. Родовая и финансовая аристократия и их приспешники показаны в серии карикатур. Такова встреча молодого лоботряса Гюстава Делиона со своим кредитором де Бонмоном на автомобильной выставке, когда Гюстав с трудом соображает, что должен, в порядке взаимной услуги, исполнить желание барона и послать свою любовницу к министру культов Луайе ходатаем за аббата Гитреля, желающего получить епископскую кафедру. Если аббат Гитрель шествует к этой кафедре в окружении веселого женского кортежа, то такой же кортеж готов провожать и царственного претендента к ступеням французского трона; монархический заговор сплетается со множеством весьма сомнительных любовных приключений.
