Лесли Хартли - Посредник
Я всегда немного побаивался Мариан, переживал, что не удержусь на ее уровне, даже когда обожал ее больше всего на свете, даже когда слышать из ее уст свое имя, произносимое чуть ироничным, но таким теплым голосом, было для меня ни с чем не сравнимым счастьем. Сейчас сразу и не скажешь, из чего же он состоял, этот ее уровень, но наверняка не из одной красоты. Не помню, чтобы она сказала что-нибудь умное, хотя я мог этого просто не понять. Нет, покоряло ее добродушно-нетерпеливое отношение ко всем и вся — она мгновенно ухватывала суть дела и забывала о нем, когда все окружающие едва успевали разобраться, что к чему, обладала вызывающей беспокойство способностью угадывать ход их мыслей, и это, казалось, возвышало ее над ними. Она неслась, а они едва передвигали ноги, и на фоне ее молниеносных выпадов остальные казались людьми унылыми и тяжеловесными. Она возвышалась над всеми, но вовсе не относилась к людям свысока, наоборот, они ее очень интересовали, никогда и ни с кем она не говорила в уничижительной манере. Но у нее был свой взгляд на людей, и от этого делалось немного не по себе: она видела нас не такими, какими видели себя мы сами или окружающие. В ее глазах я был Робином Гудом, и этот образ всегда пьянил меня, я не уставал глядеться в это зеркало — каждый раз словно перерождался. И сотворить такое чудо могла лишь она; я не мог просто сказать себе: «Вот таким видит меня Мариан». Портрет оживал в одном случае — если зеркало держала в руках она.
И вот зеркало треснуло. Как только я понял, что за всеми поступками Мариан, нелогичными с виду, таился тонкий расчет, мысли о ней покрылись зеленым и ядовитым налетом. Вид зеленого костюма вызывал у меня отвращение. Она подарила его, когда я еще не стал письмоношей, но разве от этого легче? Значит, в ее глазах я всегда был зеленым; так сказал Маркус, и мне даже не приходило в голову, что он мог соврать.
Поэтому, увидев, что ее нет, я облегченно вздохнул — не нужно тянуться за ней, не нужно каждую минуту подстраиваться под нее; эта психологическая игра утратила для меня свою прелесть; не нужно бояться ее очередной выходки, а вместе с ней новых обвинений и злых упреков, которые я, как мне казалось, прочел вчера в ее глазах.
Это вскрытие производит не двенадцатилетний мальчик, а я, постаревший сегодняшний Лео; тогда мне было не под силу разобраться в своих чувствах, я просто был доволен, что давление обстоятельств ослабло, а душа моя возвращается восвояси, в состояние, в каком пребывала до Брэндема, когда я жил только по собственным меркам — и ничьим другим.
Четверо из гостей, приехавших в конце недели, укатили утренним поездом вместе с Мариан, и за столом собралась уютная компания, всего семь человек: мистер Модсли, лорд Тримингем, Дэнис, Маркус и пожилая чета Лорентов, о которых помню лишь одно — ничего ужасного они собой не являли. Даже стол, и тот сжался и был едва длиннее нашего обеденного стола... скоро я его увижу! Без котов мышам раздолье, и за столом царила прекрасная атмосфера détente[78]. Дэнис воспользовался этим и разразился пламенной речью о том, как бороться с нарушителями права собственности.
— Но ты забываешь, папа, — повторил он несколько раз, — что наш парк — открытый. В него может попасть любой, если захочет, на любом участке, а мы ничего и знать не будем.
Так он сотрясал воздух, заводился и спорил сам с собой, если никто ему не возражал. В присутствии матери он на такое не осмелился бы, но мистер Модсли никогда, сколько помнится, его не одергивал, разве что однажды, на крикетной площадке.
Вскоре хозяин поднялся, за ним и мы.
— Сигару? — резко спросил он, и его запавшие глаза обшарили лица всех собравшихся, в том числе и мое. Он часто задавал этот вопрос в самое неподходящее время, даже я понимал это: вспоминал об обязанностях хозяина и внезапно, словно из пистолета выстреливал, проявлял гостеприимство. Мы все улыбнулись, отрицательно покачали головами и предоставили столовую в распоряжение слуг. Ни штаба, ни планов на день, ни писем, вообще никаких забот — мы были свободны.
У выхода Маркус остановил меня:
— Идем со мной, хочу тебе что-то сказать.
В приятном возбуждении, стараясь догадаться, о чем речь, я прошел за ним в гостиную миссис Модсли — так называемый голубой будуар. Сам я ни за что не осмелился бы войти туда, но Маркус во всем, что касалось миссис Модсли, был привилегированной особой.
Он закрыл дверь и с некоторым смущением сказал:
— Слышал анекдот?
— Нет, — машинально ответил я, не дожидаясь продолжения.
— Очень смешной, но неприличный.
Я навострил уши.
Маркус придал лицу строгое выражение и провозгласил:
— Страхователей убрали.
Я закатил глаза и принялся вовсю ворочать мозгами, надеясь хотя бы уцепиться за что-то смешное, но неприличное, однако ничего такого на ум не пришло, о чем и пришлось сказать.
Маркус нахмурился, провел пальцем по щеке, потом сердито тряхнул головой и сказал:
— Черт, я все напутал. Теперь вспомнил. Сейчас обязательно заржешь — жуть как смешно.
Я приготовился гоготать.
— Вот как надо: «Страхулителей убрали».
Я слабо захихикал, но это была нервная реакция, ибо смысла шутки я опять не уловил. Маркуса это разозлило.
— Если тебе не смешно, смеяться незачем, — высокомерно заметил он. — Но это очень смешно.
— Да я не сомневаюсь, — сказал я, потому что знал: не оценить рассказанный анекдот — это не просто неразумно, это дурной тон. Мало того, тебя всегда могут обвинить в тупоголовости.
— Один старшина из частной школы рассказал это моему товарищу, так тот едва не лопнул от смеха, — сообщил Маркус. — У них там уволили несколько учителей, то ли они с кем-то миловались, то ли еще что. А сами всех в черном теле держали, чуть что — дополнительную работу, в общем, нагоняли на народ страха и вдруг сами вляпались, оттого это еще смешнее. Ну, теперь понял?
— Не совсем, — признался я.
— Ну, есть всякие ители — строители, победители, исполнители, учители — а про страхулителей ты когда-нибудь слышал?
— Да вроде нет.
— Ну, так разве это не смешно?
— Вообще-то, наверное, — с сомнением произнес я. Потом наконец нелепость сочетания дошла до меня, и я засмеялся вполне искренне.
— Но что здесь неприличного?
— Неужели не чувствуешь, что «страхулители» — неприличное слово, осел ты этакий?
— В самом деле? — Я вдруг ощутил себя ребенком, который, оказывается, ничего не понимает в непристойностях. — Что же в нем неприличного?
Вместо ответа Маркус залился смехом. Он закрыл глаза, замотал головой из стороны в сторону, потом затряс ею. Наконец выдавил через силу:
— Самый большой анекдот — это ты.
Я заржал вместе с ним, чтобы не прослыть занудой, но когда он вволю насмеялся, я спросил второй раз — пришлось как следует прищемить гордость:
— Но почему «страхулители» — неприличное слово? Ну пожалуйста, скажи.
Но он не просветил меня, и сейчас я подозреваю, что он просто не мог этого сделать.
Тот день и следующий были самыми счастливыми моими днями в Брэндем-Холле. Нет, их не надо сравнивать с субботой и воскресным утром — я не чувствовал себя, как выражался Тед, «на седьмом небе». Но эти дни взбодрили меня, наполнили душу радостью, и мне было, как никогда в жизни, хорошо. Можно сказать, я выздоравливал, медленно вставал на ноги после долгой болезни; или приходил в себя, в самом разгаре игры вдруг покинув поле и оказавшись среди зрителей.
Никто не приезжал к нам в гости, мы тоже никуда не ездили, впервые Брэндем-Холл жил нормальной семейной жизнью, не было этого вечного пикника. Натужные развлечения кончились: не хочешь разговаривать — молчи, не хочешь слушать — не слушай, забейся в угол и сиди, никто тебя не тронет. Дэнис пользовался случаем и вовсю молол языком, остальные изредка вставляли слово-другое, когда было желание. Я вдруг открыл много нового в доме и за его пределами (но не вид с юго-западной стороны) — раньше было некогда, машина общения крутилась на полную мощность. Погода установилась, совсем потеплело; в понедельник температура была 82,9, во вторник 88,2; того и гляди, пик подберется к сотне, о чем я не переставал мечтать.
— Мариан в Лондоне совсем упарится, — заметил лорд Тримингем. — Хождение по магазинам — жарче занятия не придумаешь.
Я представил ее в переполненном велосипедном магазине, кругом течет масло. «Боже, оно заляпало юбку, что теперь делать? Она совсем новая, я купила ее для помолвки». Нет, такого она не скажет, она засмеется, да еще и продавца рассмешит: я вспомнил, как было в Норидже. Вот она выходит из магазина, запачканное маслом платье подметает мостовую, собирает пыль; позади мой мысленный взор видит маленький зеленый велосипед, мальчиковый велосипед со всеми новейшими штучками, в том числе с передним и задним тормозом, да не старомодным, который давит на шину переднего колеса, скоро изнашивается и перестает тормозить — такой у Маркуса, — а в виде подковки. Мариан уже не являлась мне одна, а обязательно в сопровождении закадычного друга велосипеда, он катился следом за ней, не отступая ни на шаг, катился сам по себе.
