Генрих Манн - Минерва
— Это ее спальня, — устало сказал мальчик, пожимая плечами. Он молча оглядел комнату и пошел обратно.
Сорок восемь часов спустя, среди проливного дождя появилась леди Олимпия.
— Убедитесь, дорогая герцогиня, привязана ли я к вам!
— По ком здесь траур? — после короткого пребывания спросила она. Она узнала, что из Венеры еще ничего не вышло, и сострадательно улыбнулась. При прощании, наедине с герцогиней, она воскликнула:
— Дорогая герцогиня, относитесь менее серьезно к тем фантазиям, которые мужчины преподносят нам и самим себе. Они все живут вымыслом. Действительность проста и принадлежит нам. Желаю вам много удовольствия! Делайте, как я, и играйте из ваших драм — о, вы сыграете еще много их! — всегда только первые полтора акта, пока небо ясно. Когда появляются тучи, я уезжаю. Прощайте!
Ночью герцогиня заметила, что дверь ее комнаты широко открыта. Над деревьями поднималась луна. Она увидала в зеркале фигуру, которая загибала за угол в коридоре. Она не удивилась. Не Нино ли это? Конечно: он подошел ближе, положив руку на бедро, бесшумно покачиваясь. Но теперь и амур на камине пришел в движение. Он спустился вниз, вытянулся до такой же вышины, как и первый, они срослись вместе, и перед ее кроватью стоял один мальчик, с высокими, легкими бровями Нино, его крупными локонами, его короткой, красной губой и с луком Купидона. Он небрежно держал его.
— Я не сделаю тебе ничего плохого, Иолла, — зашелестел он, точно голосом месяца, освещавшего пол.
— Кто ты? — спросила она.
Он провел пальцами по мягкой сетке от комаров, висевшей вокруг ее постели. Она вдруг вся засеребрилась.
— Я амур. Я хочу, чтобы ты искала новых игр, изведала новое опьянение и была очень счастлива…
Ей чудилось, что его голосок продолжает жужжать. Она лежала, скованная дремотой, под своим серебряным пологом. Тонкая простыня открывала ее, точно нагую. Взгляд мальчика, пламенный и робкий, скользнул меж ее бедер, поднялся по впадине между грудями и впился в волосы; черные и полные блестящих искорок, рассыпались они вокруг всего ее тела, по сверкающим подушкам.
— Ведь ты Нино? — беззвучно спросила она.
— Да, я Нино, — и я хочу попросить у тебя прощения. Я не мог спать.
— Это хорошо, Нино, теперь иди ложись.
— И я хочу еще сказать тебе, как я тебя…
Он вдруг побледнел, вместе с месяцем. Он испуганно остановился.
— Нет, милая, милая Иолла, этого я не могу сказать тебе. Ты не должна сердиться, я не могу…
Он попятился назад. Месяц спрятался за гардиной. Мальчик исчез.
За завтраком они улыбались друг другу, как после примирения. Небо стало ясным, воздух прозрачным, испарения исчезли. В кустах можно было различить каждую розу. «Что за странный сон», — думала герцогиня. «А, может быть, это был не сон?» — в течение секунды спрашивала она себя. «Ах, я точно ребенок…»
Якобус появился поздно. Она не понимала, как он мог еще быть угнетенным. Сама она после сегодняшней ночи чувствовала себя счастливой.
— Начнем опять сначала? — спросила она его. — Сегодня солнечный день. Я готова.
— Не имеет смысла, — ответил он, не глядя на нее. Он не показывался до вечера. Обед ждал.
— Мы не сядем за стол, пока он не вернется, — сказала герцогиня, снисходительная и озабоченная. Наступила ночь.
Герцогиня сидела одна с Беттиной в лоджии. Луна еще не взошла; в комнатах нигде не горел свет. Беттина тихо сказала:
— Если только он еще жив!
— Что вы говорите?
— О, разве вы знаете, как он несчастен? Вы не можете этого знать, иначе… И его мучит предчувствие смерти, он сознался мне в этом.
— Когда?
— Вчера. «В пятьдесят лет я умру», — сказал он. — «Тогда она пожалеет».
— О чем?
— О творении. Что вы погубили творение; это он хотел сказать, — думаю я.
— Ах, это все пустяки. Он идет вперед так же стремительно, как великий Паоло или один из остальных, которые похожи на него.
— Тем больше он боится в заключение не быть похожим на них. Он боится умереть, сразу став испепеленным и никуда негодным, прежде чем ему удастся последняя, решительная атака на красоту.
— Это было бы несчастьем. Но что можем мы сделать?
— О! Я бессильна… Он пишет вас в виде Венеры, не правда ли?
— И это не удается ему.
— Потому что он хочет написать вовсе не вас, герцогиня. После бесчисленных дам истерического Ренессанса он хочет написать Венеру, которая возвышается над всеми женщинами, которую тщетно призывал величайший художник великой эпохи: Анадиомену всей природы! Она выходит из земли, как цветок, ветви деревьев ласкают ее округленные члены, а животные прижимаются к ним. Ее пояс, как кольцо света, охватывает Элладу и весь мир. Небо окутывает ее лицо и сверкает синим отливом в ее волосах. Ее телу обильная земля посвятила праздник своих соков, а солнце носит его, точно в золотой качели.
— Это было бы прекрасно!
— Не правда ли? Он знает все это. Но он не видит этого. Он не видит этого!.. Чтобы он мог уловить богиню, она должна принадлежать ему… Так сказал он, — прошептала Беттина, испугавшись.
Несколько времени спустя, герцогиня прошептала:
— Все это он сказал вам, вам?
— Не правда ли? Как несчастен он должен быть, что склоняет голову на мое плечо!
Она опять жалобно замолчала. Герцогине хотелось плакать с бедняжкой. Беттина опять заговорила:
— Ведь он гений, которого рождаем, которого все снова должны рожать мы, женщины. Ах, не я, не я!.. Каждое из своих творений он взял из женской души — как Джиан Беллини, а величайшее, несравненное, то, о котором мечтают все творцы, и которого не может создать ни один, — его должна дать ему самая избранная, самая сильная душа. Если бы это была моя! Но это ваша, герцогиня, ваша! Будьте же милосердны!
Шепот во мраке лихорадочно захватывал герцогиню. Вдруг она почувствовала на своей щеке щеку Беттины: она сразу вспомнила, кто говорит с ней. Она вырвалась.
— Будьте милосердны! — бормотала жена художника.
— Я должна… Вы, фрау Беттина, вы хотите этого?
— Разве я любила бы его, если бы не хотела этого?
Они прислушивались, как замирал этот крик. Каждая искала в темноте черт другой и находила только бледное пятно.
— Скажите «да», — беззвучно просила Беттина.
— Да, — сказала герцогиня.
Стул Беттины стукнул в темноте. Она поспешно удалилась.
В саду она встретила мужа; он возвращался запыленный из своего странствия. Несколько времени спустя супруги вместе явились к столу. Всю неутомимую наглость последнего времени Якобус оставил на знойных дорогах; он был тих, почти смиренен. Встав из-за стола, он поцеловал герцогине руку.
— Благодарю вас. Так это все-таки свершится?
— Но не здесь, — ответила она, бросая взгляд на Нино.
— Чужие уехали, — говорил себе Нино в последовавшие за этим дни. — Я опять один с Иоллой. Но это не то, что было прежде, — конечно, это моя вина. Я за это время пережил слишком много.
Герцогиня думала:
«Я люблю его — и разрешила себе эту любовь. Мы быть может, будем счастливы, но это, несомненно, будет тяжелое счастье. Творение, быть может, возникнет; но стоит ли оно того? Я хотела бы, чтобы мне было шестнадцать лет и чтобы я могла бежать отсюда с этим мальчиком: я не знаю куда».
Теперь, на осеннем солнце, она делала свои прогулки внизу, по дороге. Она охотно отдыхала у стены, по которой сновали ящерицы, под высокими арками дикого винограда, который уже начинал краснеть. Нино носился по окрестностям на своей крепкой лошадке. Повсюду в кустах можно было увидеть развевающийся серый хвост.
Однажды в полдень она застала его у подножия холма парка. Он сошел с лошади и, дико смеясь, наступал на широкобедрую служанку с кудрявыми волосами и красными щеками. Рука мальчика исчезла в ее корсаже, она хихикала, высовывая красный кончик языка. Вдруг она взвизгнула и убежала. Нино не заметил герцогини. Он вскочил на лошадь и погнался за девушкой. Она взбежала на лестницу, среди стен лавра. Он погнал за ней спотыкающуюся лошадь, размахивая хлыстиком, в позе героя, который, наслаждаясь собственной безумной смелостью, взбирается на неприятельскую башню. Подковы соскользнули со ступенек, животное опрокинулось назад и упало. Нино скатился вниз.
Герцогиня приблизилась. Вдруг стало необыкновенно тихо. Наверху в листве замер шорох платья. Она подняла голову мальчика; она была в крови. Глаза были закрыты. Она позвонила у ворот. Появился старик; он с причитаниями понес раненого наверх. Герцогиня все время придерживала его голову руками и прижимала к ране свой платок.
Она собственноручно перевязала его. Поехали за врачом. Между тем Нино очнулся и потянулся к ее руке; прикосновением к ней он охлаждал свою.
— Святая Катерина, — лепетал он, — Антонио Фабрицци дает она свою руку… Не мне, не мне… Ему восемнадцать лет, мне четырнадцать. Но я обещаю дьяволу, если он меня сейчас сделает мужчиной… Иолла, если бы это было возможно — милая Иолла!
