Свифт Грэм - Свет дня
Как будто мы могли бы представить для него интерес.
Почти сорок лет уже.
Разумеется, он не глядел тогда ни в какое окно. Это я гляжу в окно своей памяти. Папа, я, папин разговорчивый приятель – как его, Дональд? Точки вдалеке...
Но и Наполеон III, глядя в окно, глядел, должно быть, большей частью в даль своей памяти – потому что он был только то, что осталось от императора, жизнь была, считай, прожита. Так что на зеленых просторах, которые станут потом полем для гольфа (о чем он понятия не имел), он мог рисовать себе все, что было раньше. Дым сигары, может быть, становился дымом кровопролитных битв. Маджента, Сольферино, Седан.
Мой отец не был силен по части глубокомысленных изречений, но однажды я услыхал от него – думаю, он подхватил это от кого-то в гольф-клубе, – что где поля для гольфа, там цивилизация и где цивилизация, там поля для гольфа. Заявление довольно-таки сомнительное, хотя большинство сотрудников полиции приличного ранга с ним бы согласилось.
А что сказала бы мама? «Где универсальные магазины...»? «Где парковые скамейки...»?
А Элен? «Где Искусство...»? «Где интерьерный дизайн...»?
А сам Наполеон? Зеленые просторы. Голубой дым.
Он – Сара мне все о нем рассказала – любил поразвлечься. Другие женщины. Он называл свои романы «шалостями». Безупречным их с Евгенией брак не назовешь. Императорские ссоры – без них не обошлось. Но и у нее были свои развлечения – другого рода: по части политики, государственных дел. Его епархия. Поговаривали даже, что на самом деле у власти стоит императрица. И она иной раз водила мужа по довольно-таки несчастливым дорожкам.
По крови была испанка. Самоуверенная, целеустремленная, красивая. Но преданная. А он вечно отвлекался (шалил), нервничал, проявлял нерешительность. И не слишком хорошо для полководца умел командовать.
Но она сделала на него ставку, связала с ним судьбу. После катастрофы под Седаном она в карете бросилась из Парижа на побережье – уже не императрица, а всего-навсего беглянка. В любой момент ее могли остановить, вытащить из кареты и убить. А когда она уже была вроде бы в безопасности на английском судне (занимательная вышла история!), в Ла-Манше разыгралась страшная буря и она едва не утонула.
И все это для того, чтобы осесть в Чизлхерсте.
Она приехала туда первая. Ему пришлось труднее – он попал в плен к пруссакам. Она ждала его. Неизвестно было, отпустят ли его вообще.
А когда они уже были в Чизлхерсте вместе и в безопасности, во Франции началось черт знает что.
Сара, помимо прочего, стала моей учительницей истории.
Как они произносили это слово? «Чи-из-лэрст»?
Ее здоровье было в полном порядке, а он был уже серьезно болен. Камни в желчном пузыре. Под Седаном, придя в бешенство от болей и от приближающегося поражения, он пришпорил лошадь и поскакал под самый огонь.
Но не судьба. Он умер в Чизлхерсте в своей постели.
...lе 9 Janvier 1873[7].
Она пережила его почти на пятьдесят лет. Умерла в девятьсот двадцатом. И, насколько я понимаю, вполне могла своими глазами увидеть, как участок около их дома, около их резиденции в изгнании превращают в поле для гольфа.
Почти пятьдесят лет. Вот самая странная часть этой повести. Знаю, что именно эта часть больше всего интересует Сару. Двадцать лет замужем. Семнадцать лет императрица. И почти пятьдесят лет потом.
Половина жизни еще оставалась непрожитой. Она, как и раньше, была не прочь поразвлечься – хотя теперь уже по-другому. Боевая, вздорная, далеко еще не старушка, всегда готовая рискнуть. Автомобили – эти диковинные новые штуки. На яхте по Средиземному морю. Годы в ранге императрицы, должно быть, казались ей сновидением. Ездила в Париж – останавливалась в отеле.
Но очень странно вышло. Их сын, который мог стать императором, погиб в британской армии, воюя с зулусами. Второй тяжелый удар в ее жизни. Ей оставалось еще сорок с лишним лет.
И самое, может быть, странное – что за все время ни одного мужчины. Она не вышла замуж вторично. Место императора не довелось занять никому.
Он – наша маленькая слава. Наша пригородная гордость. Как Уимблдон благодаря теннису, Чизлхерст приобрел известность благодаря ему. Хотя, конечно, про Наполеона III знает не так много людей, как про Агасси и Сампраса.
И между прочим, у Чизлхерста есть другой, более древний предмет гордости, о котором я мальчиком думал больше, чем о Наполеоне III.
Пещеры. Чизлхерстские пещеры.
Вначале там была деревня, окруженная полями, потом пригород с главной улицей и полем для гольфа, но пещеры возникли до всего этого – целая сеть, мили подземных коридоров, из которых доступна посетителям только малая часть. Остальное загорожено.
Как они появились, никому не ведомо. Неразгаданная тайна, уходящая в глубокую старину. Мать с отцом водили меня туда, когда мы переехали из Луишема. Мне было лет пять. Экскурсовод рассказывал. Лабиринт, глухие отзвуки, легенды о призраках. Ощущение, что ты, может быть, никогда уже не увидишь света.
Казалось – туннели идут во все стороны, идут, наверно, и под нашим домом, и под полем для гольфа. Предполагают, что эти пещеры доисторические, в них будто бы находили убежище первобытные люди. Предполагают, что в них жили друиды. Или, может быть, это просто древние каменоломни, где добывали мел и кремень.
Бесспорно одно: совсем недавно их использовали как естественное укрытие. Во время воздушных налетов Второй мировой. Экскурсовод рассказывал – но люди и так помнили. Мать с отцом должны были помнить. Загороженные участки тогда открыли. Люди жались там друг к другу, как первобытное племя. Тысячи людей – десять тысяч с лишним. Нелегко это себе представить. Чизлхерст переселился под землю.
66
«Центр загара» работает вовсю. Когда я, повернув на Бродвей, иду к своему офису, вижу, как входящая девушка чуть не сталкивается с выходящей. Заведение каждый день открыто допоздна (даже если засиживаюсь вечером, все равно знаю, что этажом ниже кто-то загорает голышом). Ноябрь, дни короткие – значит, самый бизнес. Обратный эффект: зимний загар, искусственное солнце в темноте. Ничего невозможного в наше время.
Сияют витрины магазинов. «Огни Бродвея». Избитая уимблдонская шутка, которую тут, однако, повторяют опять и опять (клиентам, ради непринужденности). У меня офис не где-нибудь, а на Бродвее. Мои окна глядят на огни Бродвея.
Две девушки, смеясь, разминулись.
Иногда я смотрю на все так, как, должно быть, представляет себе нашу жизнь Сара. Другой, диковинный мир, похожий на сон.
Заглядываю, идя к двери своего офиса, в окно «Центра загара» и вижу плетеные кресла, ярко-красные подушки, пальму в кадке. Одним махом переносишься в Марракеш. Девушка, которая только что вошла, нелепо смотрится в пальто.
Достаю ключ и открываю свою уличную дверь. Черная, одноцветная, слегка утопленная в стену, она втиснута между «Центром загара» и аптекой и выглядит немножко неправдоподобно – можно подумать, ведет в какой-нибудь потайной коридор или всего-навсего в узкий зазор между двумя стенами.
Сара в свое время, должно быть, остановилась тут, недоумевая. Одним холодным солнечным утром.
На двери латунный ящик для писем и латунная круглая ручка – она не поворачивается и нужна скорее для вида. Сбоку кнопка звонка, переговорное устройство и небольшая скромная табличка: «Уэбб Инвестигейшнз».
Открываю дверь. За ней почти сразу узкая лестница, ведущая вверх. Крохотный пятачок пола перед лестницей нельзя назвать ни прихожей, ни вестибюлем. Вряд ли это может понравиться, вряд ли клиенты испытывают здесь прилив бодрости. Но, если на то пошло, именно этого, наверно, они и ждут: ощущение чего-то закулисного и тайного, ощущение стиснутости.
Это уже не Бродвей – не «широкий путь». Это узкий путь.
Поднимаю голову. Наверху, на лестничной площадке стоит Рита. Не припомню, чтобы она встречала меня здесь, и у меня внезапное чувство, будто за время моего отсутствия произошел переворот. Революция. Теперь это Ритин офис. Сейчас она спустит меня с лестницы.
Или же я клиент, явившийся неизвестно по какому делу, и Рита вышла мне навстречу, как выходит к посетителям, чтобы смягчить впечатление от неприветливой лестницы.
Выглядит как стюардесса над трапом самолета.
Без двадцати с чем-то шесть. Поздновато, конечно, но с миссис Лукас договорились на без четверти. Рита знает, где я был (если не считать Бичем-клоуз). Как она настроена? Чувствует облегчение? Рада мне? Или просто хотела увидеть мое лицо, пока я еще не придал ему фальшивое выражение?
Поднимаюсь. Вспоминаю свои дайсоновские сны. Но вдруг мне становится ясно, почему она тут стоит. Маленькие жесты, знаки: показывает на часы, кивает в сторону офиса. Вот оно что. Миссис Лукас уже здесь, приехала раньше, и Рита, приветливо улыбаясь, провела ее в мой кабинет, предложила чаю и заверила ее, что я буду с минуты на минуту.
