Борис Балтер - До свидания, мальчики!
Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском бульваре было много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом прогуливались патрули. Они ходили по краю мостовой, подчеркивая свою обособленность. Потом я сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной каменной лестницы. Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К пляжам приплыло много медуз, – значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и огни кораблей отражались в черной воде. Берег был тоже усеян огнями; самые дальние и редкие горели на соляных промыслах. По береговым огням я мог назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только подумал и продолжал сидеть.
По лестнице спускались.
– Тут кто-то есть, – сказала женщина.
– Осторожно, обломанная ступень, – ответил мужчина.
Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания цветов, а днем зной улиц продувало сквозными ветрами. И днем и ночью он отдавал себя, свои пляжи и парки, свои дома и стертые плиты тротуаров, свое солнце и теплую прохладу моря тысячам людей, которые искали в нем короткое и легкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был частью этой души.
В юности все воспринимается острее и ярче. С годами чувства притупляются и голубая роза уже представляется не живым цветком, а экзотической декорацией. Наверно, поэтому все эти годы я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь ни изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности, самому лучшему из городов. Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родился и живешь, так же, как нельзя безразлично относиться к любимой женщине и к тем, кто пулю, предназначенную тебе, перехватил своим сердцем.
Я многое в жизни терял, но ничего нет страшнее смерти близкого человека. Витьку убили под Ново-Ржевом восьмого июля тысяча девятьсот сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел из контратаки без своего командира. А Сашку арестовали в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Это случилось после ареста в Москве многих видных врачей. Сашка тоже был очень хорошим врачом-хирургом. Он умер в тюрьме: не выдержало сердце. Я написал прописью эти даты, чтобы они лучше запомнились. Уходили одни друзья, приходили другие. А я живу, наверно, по теории вероятности. Мне и теперь везет на встречи с людьми близкими, и в дружбе я отдаю больше, чем беру. Ну что ж, было бы что отдавать! Только последнее время я стал обидчив и раздражителен. Наверно, устаю. К концу всегда устаешь – это хорошая усталость. Вот и все о нашем городе.
Внизу засмеялась женщина.
– Смотрите, как светится вода! В руку наберите, в руку!
Не знаю, сколько времени я просидел на лестнице: в таком состоянии перестаешь замечать время. По лестнице давно поднялись и ушли мужчина и женщина. В черном небе чего-то искали прожектора. Я был в своем городе, где-то рядом бродили мои друзья, но в городе не было Инки, а я не мог жить без нее.
На кораблях отбивали склянки, но я не стал считать ударов. Я уже шел и знал, что иду к Инке. В аллеях никого не было, и странными казались ярко освещенные, но пустые аллеи. На чугунной калитке висел замок. За сценой кто-то разговаривал: наверно, сторожа. Чтобы не мешать им, я перелез через решетку ограды. Я вышел на пустырь по Инкиной улице. В окнах их квартиры было темно. Мне очень хотелось все эти дни зайти к Инкиной маме, но я знал, что не смогу смотреть ей в глаза.
Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и, не доходя вокзала, свернул на большак. За городом повеяло холодком и полынными запахами скрытых в темноте пространств, а под ногами была мягкая пыль степной дороги. За соляными промыслами – я прошел над ними стороной – меня догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты полыни на обочинах. Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины вышел шофер-красноармеец, спросил:
– Далеко?
– В колхоз «Рот Фронт».
– К соседям. Садись, подвезу.
С другой стороны кабины тоже кто-то вышел, хлопнув дверцей. На землю полилась струя. Шофер спросил:
– Куревом не богат?
Я уже был в кузове и, перегнувшись через борт, протянул пачку папирос.
– Возьмите. – Он не сразу нашел в темноте мою руку. Когда он зажег спичку, то приподнял ее.
– Немец? – спросил он.
– Нет, русский.
– Я и смотрю: на немца не похож.
Захлопнулась дверца, и тот, кто сел в кабину, сказал:
– Поехали.
Машина тронулась. Кроме меня, в кузове еще кто-то был. Я присел в углу, хоронясь от ветра. Городские огни мерцали по горизонту, все ниже припадая к земле. Я дремал, просыпался, снова дремал. Черная степь отделилась от посветлевшего неба. В кузове, головами к кабине, спали красноармейцы. Они накрылись с головой, и из-под шинелей торчали сапоги. Я проснулся от тишины. Грузовик стоял на берегу лимана, у развилки дорог. Ветер валил зеленый камыш, и все озеро было покрыто белыми гребнями. Красноармейцы сидели, прислонясь спиной к кабине. Лица у них были хмурые и помятые. Шофер стоял на подножке и заглядывал в кузов.
– Сойдешь или дальше поедем? – спросил он.
Я спрыгнул на дорогу и осел на занемевшие ноги. Я достал папиросы и протянул их шоферу.
– Берите всю пачку, – сказал я.
– А сам?
– Я не курю, балуюсь.
– Баловаться не надо, – шофер засмеялся, прикурил, хоронясь от ветра, дал закурить тому, кто сидел в кабине, потом кинул пачку в кузов: – Кури, артиллерия.
Грузовик поехал вдоль озера. Солнце поднялось. Я шел, согреваясь на ходу, и, когда подходил к свекловичному полю, было уже жарко. Мальчишки и девчонки в трусах работали на дальнем конце поля. Они медленно, изломанной цепью продвигались от дороги к противоположному краю, и там, где они прошли, обнажились борозды серой горячей земли. Я сразу увидел Инку: она отстала от цепи метров на тридцать. Я свернул с дороги и пошел по мягкой борозде. Инка оглянулась. Она села на землю и прикрыла глаза рукой, как будто испугалась, что я ее ударю. Но она, конечно, не испугалась. Она просто плакала, и на ее похудевшем, запыленном и обветренном лице слезы оставляли дорожки: одни подсохли, другие были еще влажные. Я взял Инкину руку и отвел ее от лица.
– Инка, не надо. Что с тобой?
Инка начала всхлипывать.
– Почему вы не приехали? Вы же обещали приехать. Я же вам поверила. Ну почему вы не приехали? Почему?
– Девочка моя, я же приехал. Ты знаешь, я вышел из города пешком. Но мне повезло: попалась попутная машина, – наверно, я зря сказал «девочка», потому что Инка заплакала еще сильнее. Я сидел перед ней на корточках и совсем растерялся. Кое-кто из ребят уже оглядывался на нас. – Инка, ну не надо. Перестань реветь. Когда ты плачешь, мне хочется повеситься.
– Я тоже хочу повеситься, – сказала Инка. – Каждый вечер меня ругают за то, что я не выполняю норму. Что я, нарочно ее не выполняю? Нарочно? – Инка концом платка, завязанным на подбородке, вытерла глаза.
– Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду вечерним поездом, а до этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. – Я уже, присев на корточки, полол. – Пройди вперед, – сказал я. – Не очень спеши. Когда я буду догонять, снова отойдешь.
Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
– Я лучше повернусь к тебе лицом, – сказала Инка. Я сам этого хотел, но не решался об этом сказать.
– Бери сорняк ближе к корню, – сказал я. – Не тяни в сторону, а дергай рывком.
– Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
– А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз – и все, раз – и все…
Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть влажная земля. Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад, то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не надо смотреть, потому что тогда кажется, будто край поля совсем не приближается. Надо полоть и полоть и стараться думать о чем-нибудь приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги в земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась, а когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед.
– Ты пропалывай две грядки, а я буду полоть одну, – сказала она и перешла на грядку слева от меня.
Она все время немного отставала. Чтобы ей было легче, я стал прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала. Тогда я понял, что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
– Хочешь пить? – спросила Инка. – В поле полагается три кружки воды, а я еще ни одной не пила. Хочешь?
– Сначала перегоним ребят, – сказал я.
Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
