Максим Горький - Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
— А — скажи, пожалуйста…
Диомидов начал говорить, сердито взвизгивая:
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
Откуда-то из угла, из темноты, донесся веселый, звонкий голосок:
— Против народа — тоже…
Слушатели молча пошевелились, как бы ожидая еще чего-то, и — дождались: угрюмый голос сказал:
— Однако и турок хочет спокойно жить. Некий третий человек напомнил:
— Ас японцами из-за чего драку начали? Толстый сосед Самгина встал и, махая рукой, тяжелым голосом, хрипло произнес:
— Тише, публика!
Но в углу уже покрикивали:
— Ну, и — что? Ну, сказал! Правду сказал…
— Кузнецы шумят, гвоздари, — сообщил Фроленков, появляясь сзади Самгина. — Может, желаете уйти?
— Да, хотел бы…
— Скушно говорит старец, — не стесняясь, произнес толстый человек и обратился к Диомидову, который стоял, воткнув руки в стол, покачиваясь, пережидая шум: — Я тебя, почтенный; во Пскове слушал, в третьем году, ну, тогда ты — ядовито говорил!
Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к женщинам, окружавшим его, и одна из них, высокая, тощая, крикливо упрашивала:
— Скажи-ко ты нам, отец, кто это там явился около царя, мужичок какой-то расторопный? В углу сердито выкрикивали:
— Заместо того, чтоб нас, дураков, учить, — шел бы на войну, под пули, уговаривать, чтоб не дрались…
— Верно!
— Всех лошадей хороших обобрали…
Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:
— Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты — сам? Каждый есть — сам, каждая — сама. Не-ет, меня не соблазнишь… нет!
Кто-то прокричал:
— По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки… Э-эх ты, пустосвят!
Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:
— Разрешите познакомить: это — градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.
Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:
— Скажите, пожалуйста — поужинать ко мне не согласитесь ли?
— Побеседовать, — поддержал Фроленков. Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:
— Подмораживает! — повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.
На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:
«Из него вышло бы двое таких, как я». Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:
— А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?
— Сделаем, — уверенно обещал голова. Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, — крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:
— Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был…
И, поискав третьего, он осторожно добавил:
— Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, — не слыхали?
— Значение Распутина — преувеличивается, — сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем — зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
В двери, заполнив всю ее, встал Денисов, приглашая:
— Пожалуйте!
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
— Супруга моя, Марья Никаноровна, а это — дочь, Софья.
Дочь оказалась на голову выше матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
— Крестница моя, — объявил Фроленков и обратился к жене Денисова: — Ну-ко, кума, командуй!
Самгина посадили рядом с нею, и она тотчас спросила его:
— Вам понравился старец?
— Я не поклонник людей этой профессии.
— Я — тоже. И говорит он плохо. «Миродавец» — как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные: давать, давить…
— Нет, погоди, — сказал ей отец. — Сначала мы выпьем…
Но она не ждала, продолжая звучным, сдобным голосом:
— Ах, как замечательно говорят в Петербурге! Даже когда не все понимаешь, и то приятно слушать.
Родители и крестный отец, держа рюмки в руках, посматривали на гостя с гордостью, но — недолго. Денисов решительно произнес:
— Нуте-ко, благословясь, положим основание травничком!
Травник оказался такой жгучей силы, что у Самгина перехватило дыхание и померкло в глазах. Оказалось, что травник этот необходимо закусывать маринованным стручковым перцем. Затем нужно было выпить «для осадки» рюмку простой водки с «рижским бальзамом» и закусить ее соловецкой селедкой.
— Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, — объяснил Денисов. — Есть у немцев селедка Бисмарк, — ну, она рядом с этой — лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской горькой.
Выпили горькой. На столе явился суп с гусиными потрохами, Фроленков с наслаждением закачался, потирая колена ладонями, говоря:
— Любимое мое хлебово! А Денисов сказал:
— У нас, по стародавнему обычаю, ужин сытный, как обед. Кушаем не по нужде, а для удовольствия.
После трех, солидной вместимости, рюмок Самгин почувствовал некую благодушную печаль. Хотелось сказать что-то необычное, но память подсказывала странные, неопределенные слова.
«Да, вот оно…» И мешала девица Софья, спрашивая:
— Вы читали роман Мережковского об императоре Юлиане? А — «Ипатию» Кингслея? Я страшно люблю историческое: «Бен Гур», «Камо грядеши», «Последний день Помпеи»…
Это не мешало ей кушать, и Самгин подумал, что, если она так же легко и с таким вкусом читает, она действительно много читает. Ее мамаша кушала с таким увлечением, что было ясно: ее интересы, ее мысли на сей час не выходят за пределы тарелки. Фроленков и Денисов насыщались быстро, пили часто и перебрасывались фразами, и было ясно, что Денисов — жалуется, а Фроленков утешает:
— Солдат все съест.
— Гуся ему не дадут.
— И для гуся найдется брюхо.
Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин смотрел на крупных людей вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия:
«Русь наша — страна силы неистощимой»… «Нет, не мы, книжники, мечтатели, пленники красивого слова, не мы вершим судьбы родины — есть иная, незримая сила, — сила простых сердцем и умом…»
Девица Денисова озабоченно спрашивала:
— Вы не знаете: есть в продаже копии с картины «Три богатыря»?
Самгин не успел ответить, — к нему обратился отец девицы:
— Мы вот на войну сетуем, жалобимся. Подрывает война делишки наши. У меня на декабрь поставка немцам, десять тысяч гусей…
— А у меня — забрали лошадей. Лес добыть нечем, а имею срочные заказы. Вот оно, дело-то какое, — сообщил Фроленков, радостно улыбаясь.
— Не угодные мы богу люди, — тяжко вздохнул Денисов. — Ты — на гору, а чорт — за ногу. Понять невозможно, к чему эта война затеяна?
— Понять — трудно, — согласился Фроленков. — Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь — вздуем. Торговали — хорошо. Свободы ему, немцу, у нас — сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как любишь. Скажите нам: какая причина войны? Король царем недоволен, али что?
