Джон Голсуорси - Серебряная ложка
Однако на следующее утро в пять минут десятого она входила в покои предков, оставив дома нетронутыми почти всю пудру и грим. Быть может, дед неодобрительно относится к предстоящей свадьбе? Или же хочет подарить бабушкины кружева, которые годны только для музея?
Маркиз сидел перед электрическим камином и читал газету. Когда вошла Марджори, он зорко на нее посмотрел.
— Ну что, Марджори? Сядем к столу, или ты предпочитаешь завтракать стоя? Вот каша, рыба, омлет. А-а, есть и грейпфруты — очень приятно! Ну-ка, разливай кофе!
— Что вам предложить, дедушка?
— Благодарю, я возьму всего понемножку. Итак, ты выходишь замуж. Хорошая партия?
— Да, говорят.
— Я слышал, он член парламента. Не можешь ли ты заинтересовать его этим биллем Парсхэма об электрификации?
— О да! Он сам увлекается электрификацией.
— Умный человек. Кажется, у него есть какие-то заводы? Они электрифицированы?
— Должно быть.
Маркиз снова на нее посмотрел.
— Ты понятия об этом не имеешь, — сказал он. — Но выглядишь ты прелестно. Что это за дело о дифамации?
Ах, вот оно что! Дед всегда все знает. Ничто от него не укроется.
— Вряд ли это вас заинтересует, дедушка.
— Ошибаешься. Мой отец и старый сэр Лоренс Монт были большими друзьями. Неужели ты хочешь перемывать белье на людях?
— Я не хочу.
— Но ведь ты истица?
— Да.
— На что же ты жалуешься?
— Они плохо обо мне отзывались.
— Кто?
— Флёр Монт и ее отец.
— А, родственники этого чаеторговца. Что же они говорили?
— Что я понятия не имею о нравственности.
— А ты имеешь?
— Такое же, как и все.
— Что еще?
— Что я — змея.
— Вот это мне не нравится. Почему же они это сказали?
— Они слышали, как я назвала ее выскочкой. А она действительно выскочка.
Покончив с грейпфрутом, маркиз поставил ногу на стул, локоть на колено, оперся подбородком о ладонь и сказал:
— В наше время, Марджори, никакой божественной преграды между нашим сословием и другими нет; но все же мы — символ чего-то. Не следует об этом забывать.
Она сидела притихшая. Дедушку все уважают, даже ее отец, с которым он не разговаривает. Но чтобы тебя называли символом — нет, это уж слишком скучно! Легко говорить дедушке в его возрасте, когда у него нет никаких соблазнов! И потом, по воле хваленых английских законов, она-то ведь не носит титула. Правда, как дочь лорда Чарльза и леди Урсулы она не любит, чтобы ею распоряжались, но никогда она не хвасталась, всегда хотела, чтобы в ней видели просто дочь богемы. Да, в конце концов она действительно символ — символ всего нескучного, немещанского.
— Я пробовала помириться, дедушка, она не захотела.
Налить вам кофе?
— Да, налей. Скажи мне, а ты счастлива?
Марджори Феррар передала ему чашку.
— Нет. А кто счастлив?
— Я слышал, ты будешь очень богата, — продолжал маркиз. — Богатство дает власть, а ее стоит использовать правильно, Марджори. Он — шотландец, не так ли? Он тебе нравится?
Снова он зорко на нее посмотрел.
— Иногда.
— Понимаю. У тебя волосы рыжие, будь осторожна. Где вы будете жить?
— На Итон-сквер. И в Шотландии у него есть имение.
— Электрифицируйте ваши кухни. Я у себя здесь электрифицировал. Это прекрасно действует на настроение кухарки, и кормят меня прилично. Но вернемся к вопросу о дифамации. Не можете ли вы обе выразить сожаление? Зачем набивать карманы адвокатов?
— Она не хочет извиниться первая, я тоже не хочу.
Маркиз допил кофе.
— В таком случае, что же вам мешает договориться? Я не хочу огласки, Марджори. Каждый великосветский скандал забивает новый гвоздь в крышку нашего гроба.
— Если хотите, я поговорю с Алеком.
— Поговори. У него волосы рыжие?
— Нет, черные.
— А! Что подарить тебе на свадьбу? Кружева?
— Нет, дедушка, только не кружева! Никто их не носит.
Маркиз склонил голову набок и посмотрел на нее, словно хотел сказать: «Никак не могу отделаться от этих кружев».
— Может быть, подарить тебе угольную шахту? Со временем она будет приносить доход, если ее электрифицировать.
Марджори засмеялась.
— Я знаю, что у вас материальные затруднения, дедушка, но право же, шахта мне не нужна: это требует больших расходов. Дайте мне ваше благословение, вот и все.
— Может быть, мне заняться продажей благословений? — сказал маркиз. Твой дядя Дэнджерфилд увлекся сельским хозяйством; он меня разоряет. Вот если бы он выращивал пшеницу с помощью электричества, тогда бы это могло окупиться. Ну, если ты уже позавтракала, ступай. Мне надо работать.
Марджори Феррар, которая только начала завтракать, встала и пожала ему руку. Славный старик, но всегда так спешит…
В тот вечер она была в театре, и Мак-Гаун рассказал ей о визите Сомса. Марджори Феррар воспользовалась удобным случаем.
— О боже! Почему вы не покончили с этим делом, Алек? Неприятная история. И мой дед недоволен.
— Если они принесут извинение, — сказал Мак-Гаун, — я завтра же прекращаю дело, Но извиниться они должны.
— А мне что делать? Я не намерена служить мишенью.
— Бывают случаи. Марджори, когда нельзя уступать. С начала до конца они вели себя возмутительно.
Она не удержалась и спросила:
— Как вы думаете, Алек, какая я на самом деле? Мак-Гаун погладил ее обнаженную руку.
— Я не думаю, я знаю.
— Ну?
— Вы отважная.
Забавное определение! Даже верное, но…
— Вы хотите сказать, что мне нравится дразнить людей и потому они считают меня не такой, какая я в действительности. Но допустим, — она смело посмотрела ему в глаза, — что они правы?
Мак-Гаун сжал ее руку.
— Вы не такая, и я не допущу, чтобы о вас так говорили.
— Вы думаете, что процесс меня обелит?
— Я знаю цену сплетням и знаю, какие слухи о вас распускают. Люди, распускающие эти сплетни, получат хороший урок.
Марджори Феррар перевела взгляд на опущенный занавес, засмеялась и сказала:
— Мой друг, вы ужасно провинциальны.
— Я предпочитаю идти прямой дорогой.
— В Лондоне нет прямых дорог. Лучше обойти сторонкой, Алек, а то споткнетесь.
Мак-Гаун ответил просто:
— Я верю в вас больше, чем вы в себя верите.
Смущенная и слегка растроганная, она была рада, что в эту минуту поднялся занавес.
После этого разговора ей уже не так хотелось покончить дело миром. Ей казалось, что процесс окончательно разрешит и вопрос о ее браке. Алек будет знать, что она собой представляет; по окончании процесса ей уже нечего будет скрывать, и она или не выйдет за него, или он возьмет ее такой, какая она есть. Будь что будет! И тем не менее вся эта история очень неприятна, в особенности те вопросы адвокатов, которые ей скоро предстоит выслушать. Например, ее спросят: какое впечатление произвели письма Флёр на ее друзей и знакомых? Чтобы выиграть дело, необходимо этот пункт выяснить. Но что она может сказать? Одна чопорная графиня и одна миллионерша из Канады, которая вышла замуж за разорившегося баронета, пригласили ее погостить, а потом от приглашения отказались. Ей только сейчас пришло в голову сопоставить их отказ с этими письмами. Но больше никаких данных у нее нет; обычно люди не говорят вам в глаза, что они о вас слышали или думают. А защитник будет распространяться об оскорбленной невинности. О господи! А что если огласить на суде свой символ веры, и пусть они расхлебывают кашу? В чем ее символ веры? Не подводить друзей; не выдавать мужчин; не трусить; поступать не так, как все; всегда быть в движении; не быть скучной; не быть «мещанкой»! Ой, какая путаница! Только бы не растеряться!
V
ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ
В день суда Сомс проснулся в доме Уинифрид на Грин-стрит и сразу почувствовал какое-то болезненное нетерпение. Поскорей бы наступило «завтра»!
Встречи с «очень молодым» Николасом Форсайтом и сэром Джемсом Фоскиссоном возобновились, и было окончательно решено повести атаку на современные нравы. Фоскиссон был явно заинтересован — может быть, у него свои счеты с современными нравами; и если он покажет себя хотя бы в полсилы старика Бобстэя, который только что, восьмидесяти двух лет от роду, опубликовал свои мемуары, то эта рыжая кошка не выдержит и проговорится. Накануне Сомс отправился в суд посмотреть на судью Брэна и вынес благоприятное впечатление: ученый судья хотя и был моложе Сомса, но выглядел достаточно старомодным.
Почистив зубы и причесавшись, Сомс прошел в соседнюю комнату и предупредил Аннет, что она опоздает. В постели Аннет всегда выглядела очень молодой и хорошенькой, и, хотя ему это нравилось, но простить ей этого он не мог. Когда он умрет — так лет через пятнадцать, — ей не будет еще шестидесяти лет, и, пожалуй, она проживет после него годиков двадцать.
