Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы
— О, какая красота! — воскликнула миссис Скелдергейт, входя в зал профессуры вместе с деканом. — Какая роскошь!
— Не такая уж и роскошь, — возразил декан, для которого это была больная тема. — И я вас уверяю, на этот стол не пошло ни цента из госбюджета; вы — наш гость, а не угнетенных налогоплательщиков.
— Но все это столовое серебро, — сказала дама из правительства. — Такое совсем не ожидаешь увидеть в колледже.
Декан не мог оставить эту тему в покое, и, учитывая, с кем он беседовал, трудно его винить.
— Это все подарки колледжу, и поверьте мне на слово, что, если все содержимое этого стола продать с аукциона, не хватило бы даже на неделю работы такой лаборатории, как… — он лихорадочно искал в уме, кого бы назвать, — как у профессора Фроутса.
Миссис Скелдергейт была тактична, как любой политик.
— Мы все надеемся, что профессор Фроутс совершит большое открытие. Может быть, прольет новый свет на природу возникновения рака.
Она повернулась налево, туда, где стоял Арчи Делони, и спросила:
— Кто вон тот красивый, но мрачный мужчина, ближе к тому концу стола?
— О, это Клемент Холлиер, он роется в мусорных кучах идей далекого прошлого. Он красив, правда? Когда ректор в своей речи назвал его украшением университета, мы не могли решить, что имеется в виду, — его внешность или его труды. Но заботы его старят. «Еще хранит в руинах величавых былую мощь»,[75] как выражался Байрон.
— А вон тот человек, который всех рассаживает по местам? Я точно знаю, что мы уже встречались, но у меня ужасная память на имена.
— Это наш замдекана Симон Даркур. Бедняга Симон борется с тем, что Байрон называл «жировой водянкой», а попросту — с полнотой. Очень достойный человек. Священник, как видите.
Интересно, Делони все равно, услышу ли я? Или он даже хочет, чтобы я услышал? «Жировая водянка», подумать только! О, как злобны эти костлявые эктоморфы! По всей вероятности, я еще буду радоваться жизни, когда Арчи Делони скрутит артритом. Выпьем же за мои сорок футов кишок и все, что к ним прилагается!
Профессор Ламотт был бледен и промокал лоб носовым платком: судя по всему, Роберта Бернс только что наступила ему на подагрическую ногу. Роберта расстраивалась, а Ламотт, идеал вежливости, ее успокаивал:
— Ничего страшного, это совершенно не имеет значения.
— Нет, имеет, — сказала Роберта, которая обожала спорить, как все шотландцы, но при этом была добросердечна. — Все имеет значение. Вселенной приблизительно пятнадцать миллиардов лет, и я клянусь, что за это время не случилось ни одного незначительного происшествия, — все, что произошло, каким-то образом повлияло на общий итог. Может быть, вам полегчает, если вы меня ударите? Я вам разрешаю заехать мне кулаком в ухо.
Но Ламотт, к которому уже вернулся нормальный цвет лица, только игриво хлопнул ее по уху пальцами.
Декан услышал их разговор и отозвался:
— Роберта, я вас слышу и совершенно согласен: все имеет значение. И это порождает целый сонм рассуждений на темы этики.
Декан совершенно не умеет вести светскую беседу, и профессора помоложе любят над ним подтрунивать. В разговор вмешался Делони:
— Но вы не можете не признавать существования тривиальных, совершенно бессмысленных предметов и явлений. Таких, как великая распря, бушующая ныне на кафедре кельтских исследований. Вы слышали?
Декан не слышал, и Делони стал рассказывать:
— Вы знаете, как они там вечно квасят — причем крепкое, а не кровь виноградной лозы, как цивилизованные люди вроде нас. На прошлой неделе Дарраг Туми набрался до изумления и храбро заявил, что «Мабиногион»[76] на самом деле ирландский эпос, а валлийцы его украли и совершенно испортили. Профессор Джон Дженкин Джонс поднял перчатку, и дело дошло до кулачной драки.
— Не может быть! — воскликнул декан, прикидываясь, что он в шоке.
— Арчи, это совершеннейшая неправда, — сказала профессор Пенелопа Рейвен: она обходила стол, ища карточку со своим именем. — Они не обменялись ни одним ударом; я там была, я знаю.
— Пенни, вы их просто выгораживаете, — сказал Делони. — Удары были. Я слышал это из неопровержимо авторитетного источника.
— Не было никаких ударов!
— Ну, толчки.
— Да, возможно, они толкались.
— И Туми упал.
— Поскользнулся. Вы раздуваете этот инцидент до эпических размеров.
— Может быть. Но университетское насилие так мелко. Душа просит чего-нибудь полнокровного. Какого-нибудь достойного мотива. Приходится преувеличивать, чтобы не чувствовать себя пигмеем.
У нас на гостевых вечерах не положено так себя вести. Усевшись за стол, следует вежливо беседовать с соседями слева и справа, но люди типа Делони и Пенни Рейвен имеют привычку кричать через стол, влезая в чужие разговоры. Декан принял горестный вид — так он выражал свое неодобрение. Пенни повернулась к Аронсону, а Делони — к Эрценбергеру, и оба начали вести себя хорошо.
— А правда, что если вскрывать ирландцев, то у четырех из пяти окажется луженый желудок? — шепотом спросила Пенни.
Гилленборг, швед, подумал и ответил:
— Это не входит в мою тематику.
— Чем вы сегодня занимались? — спросил Хитциг у Ладлоу.
— Читал газеты, — ответил Ладлоу, — и они мне порядком надоели. Каждый день десяток храбрых цыплят кричит в заголовках, что небо падает.
— Только не спрашивайте меня, почему все большие новости — обязательно плохие, — сказал Хитциг. — Человечество радуется прегрешениям, всегда радовалось и всегда будет радоваться.
— Да, но эти прегрешения очень однообразны, — сказал юрист. — Все одни и те же старые темы, без вариаций. Как жаловались наши друзья на другом конце стола, примитивность преступлений делает их обыденными. Потому так популярны детективные романы: в них преступники всегда хитроумны. Настоящее преступление не хитроумно: все те же сюжеты повторяются снова и снова. Если бы я хотел совершить убийство, я придумал бы совершенно новое орудие. Думаю, я пошел бы на кухню к жене, залез в морозилку и вытащил замороженную буханку хлеба. Вы видали такие? Они как большие камни. Треснуть таким жертву — скажем, свою жену — по голове, потом испечь хлеб и съесть. Полиция тщетно ищет орудие убийства. Нестандартное мышление, понимаете?
— Вас найдут, — сказал Хитциг, который знал очень много о Ницше и был склонен к мрачности. — По-моему, такую схему уже пробовали.[77]
— Вполне возможно, — согласился Ладлоу. — Но, по крайней мере, я добавлю что-то новое к монотонной повести Отелло. И войду в анналы истории преступлений как «убийца хлебом». Я признаю, что мы живем в мире, полном насилия, но меня не устраивает единообразие этого насилия.
— Надо полагать, время студенческих беспорядков уже прошло, — говорила в это время миссис Скелдергейт, обращаясь к декану.
— И слава богу, — ответил он. — Хотя мне кажется, что люди сильно преувеличивали те беспорядки, которые были; в университетах всегда бунтуют, и студенты неустанно лезут в политику. Фраза «студенты устроили беспорядки на улицах» отдается эхом во всех уголках и закоулках истории. Но конечно, мы относимся к своим студентам гораздо гуманнее, чем европейские университеты когда-либо относились к своим. Некоторые мои коллеги из Сорбонны хвастаются, что никогда не говорили со студентом за пределами аудитории, так как предпочитают избегать всякого сближения. Как видите, разительное несходство с англо-американской традицией.
— Господин декан, значит, вы думаете, что бунты ничего не изменили?
— О, изменили, спору нет. Согласно нашей традиции, отношения преподавателя и студента — это отношения адепта и ученика, ищущего посвящения. Желание заменить их на отношения поставщика услуг и клиента послужило одной из причин беспорядков. Эта идея и публике понравилась, и, соответственно, правительства начали говорить с университетами в том же духе, если мне позволено будет так выразиться. «В следующие пять лет нам понадобятся инженеры числом семьсот голов: профессор, извольте всё устроить». И так далее. «Профессор, вам не кажется, что философия в наше время — ненужное излишество? Неужели вы не можете сократить штаты?» Образование для немедленного эффективного употребления — эта идея сейчас популярна, как никогда, и никто не желает смотреть вперед, никто не хочет думать об интеллектуальном тонусе страны.
Миссис Скелдергейт растерялась: она открыла кран, который уже не могла закрыть, и декан пошел вразнос. Но она умела слушать, и на ее лице не отразилось ничего, кроме интереса к словам собеседника.
Профессор Ламотт еще не пришел в себя после атаки на его подагрическую ногу и был донельзя шокирован, когда Маквариш, перегнувшись через него, спросил у профессора Бернс:
