Кнут Гамсун - Женщины у колодца
Почтмейстер покачал головой.
— Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!
— Вы не были в высшей народной школе? — спросил его доктор.
— Нет, я не учился, как вы, в высшей школе, — ответил почтмейстер.
Доктор увидел в этих словах язвительный намёк и грубо возразил:
— Очень жаль. Это бы вам не повредило. Может быть, тогда вы не сидели бы здесь, в этом прекрасном городе, как почтмейстер!
— Вы полагаете, что это слишком ничтожно?
— А вы сами как думаете?
— Я доволен. Некоторые, конечно, не могут отказаться от желания повеличаться, даже если это им не нужно вовсе. Но такой недостаток существует у многих.
— Мы говорили о науке, — заметил ему доктор, но почтмейстер прервал его:
— Нет, извините меня! Я ведь не человек науки, как вы. Я не могу обсуждать научные вопросы.
— И это ошибка с вашей стороны. Научные истины либо понятны сами собой, либо их можно доказать логически. Но к метафизике это неприменимо.
— Но, господин доктор, я не говорю, что метафизика — наука, и не думаю этого. Она как раз представляет противоположность науке.
— Тогда это не более, как пустая болтовня. Если б не было у нас науки, то что было бы у нас? Моисей и пророки? Так слушайте их!
— Метафизика начинается там, где прекращается наука.
— Наука никогда не прекращается. Она порой идёт ощупью, не всегда находит верный путь, но всегда стремится всё дальше и дальше вперёд.
— Да, так говорят! — возразил почтмейстер. — Но я неправильно выразился. Я хотел сказать, что метафизика вступает в свои права там, куда наука не вполне достигает, в таких немногих пунктах и подробностях, в отдельных мелочах, куда наука не проникает до самой верхушки, и, хотя бы только на расстоянии одного волоска, не достигает её...
— Да вы смеётесь! — воскликнул доктор. — Вы хотите разрешить загадку жизни при помощи своей теории множественных земных существований. Вы оттуда заимствуете свет на своём жизненном пути.
— Чему же надо верить! — возразил почтмейстер. — Иногда это бывает лишь слабый свет, подобно звёздам, которые светят ночью. Конечно, это не яркий солнечный свет, но это всё-таки свет звёзд и кое-что можно при этом различить.
— Не лучше ли, однако, пользоваться светом науки там, где он достигает?
— Да, и я им пользуюсь. Но там, где он прекращается, я должен обходиться без него. И наука остаётся позади меня. Может быть, на расстоянии только одного волоска, и она лишь смотрит, куда я иду.
— Ну, извините меня! — воскликнул доктор. — У науки есть другое дело и нечего ей смотреть вам вслед. Наука поступает разумно, не делая этого. Она должна иметь твердую почву под своими ногами.
Спор продолжался в таком же роде, но когда почтмейстер сказал, что для нашей духовной жизни математика совершенно безразлична, то доктор поднял обе руки, точно хотел зажать ими уши. И зачем это он вступил в этот бесполезный и скучный спор, который только утомил его! Он готов был закричать с отчаяния и бежать, но всё-таки сдержался и, сняв шляпу, сказал:
— Благодарю, с меня довольно! Я должен, со своей жалкой наукой, посетить ещё нескольких больных.
И с этими словами он завернул в боковую улицу.
Почтмейстер тоже хотел уйти, но адвокат удержал его. Они как раз проходили мимо конторы Ионсена и адвокату хотелось, чтобы около него находился кто-нибудь, с кем бы он мог в это время разговаривать. И он нарочно говорил очень громко, проходя мимо окон консульства. Но он преследовал при этом известную цель и, конечно, не имел в виду продолжительную беседу с почтмейстером на отвлечённые темы. Когда они миновали дом Ионсена, то Фредериксен сказал:
— Я хочу идти на гору, где открывается вид. Вы, вероятно, не пойдёте со мной так далеко?
— Нет, — отвечал почтмейстер и повернул обратно.
Фредериксен облегчённо вздохнул. До сих пор его расчёты оправдывались. Он взглянул на часы. Больше всего его радовало то, что он, наконец, отделался от доктора. Он знал ведь, что доктор находится в натянутых отношениях с консулом, и поэтому не хотел, чтобы его видели в обществе доктора. Плевать он хотел на всякую метафизику и духовность! Это такие вещи, которые только мешают нашим достижениям в жизни. Он не хочет сбивать с ног другого и перешагивать через него, но не позволит наступать и на себя. Он только ощущает в себе здоровое стремление к деятельности. Делопроизводитель консула Бернтсен, конечно, ждёт обыска и допроса теперь, но ничего подобного не будет. Пусть господин кораблевладелец живёт в мире! Нет, этого бы не доставало, чтобы он причинил консулу Ионсену ещё большие неприятности после всего, что уже было сделано им в этом направлении. Он показал консулу зубы, но в ход их не пустит. Как председатель комиссии, он имел для этого гуманные основания, а как адвокат Фредериксен он действовал под влиянием причин интимного характера.
Он прошёл мимо дома консула, украшенного резьбой, с верандой и балконом. Это был большой дом с садом, в котором росли сирень и жасмин, с различными украшениями, урнами, фонтанами, флагштоками и вообще всем, что относится к такому дому, окружённому атмосферой богатства и культуры.
Фредериксен пошёл дальше, в горы. Действительно, он угадал верно: Фиа отправилась на свою вечернюю прогулку. Она всегда ищет отдыха после своей дневной работы. Адвокат не забыл её и не отказался от неё. Он смотрит на неё такими же глазами, как и раньше, как смотрит бедность на миллионы. Он был уверен, что он имеет теперь больше шансов, чем прежде. Может быть, она понимает свою выгоду теперь? Разве её семья не питает высокое уважение к его депутатскому званию?
Фиа видела, что он идёт за нею, и прибавила шагу. Ах, она не привыкла думать о выгоде и не чувствовала в этом никакой потребности! Она шла всё скорее и скорее, но это не помогло — он всё-таки настигал её. В этот вечерний час, освещённый розовыми лучами заката, он должен, наконец, получить от неё окончательный ответ!
Как быстро она шла! Как старалась избежать его! Как было велико вероятно её желание видеть закат солнца, любоваться красотой вечернего неба, если она так быстро бежала! Но адвокат Фредериксен был не такой человек, чтобы отказаться от чего-нибудь так скоро.
Он крикнул ей издали приветствие и запыхавшись проговорил:
— Вы заставляете меня бежать так, что у меня душа готова выскочить из тела, фрёкен Фиа!
Фиа, бледная и изящная, несколько нарядная, как всегда, и как всегда холодная и спокойная, ответила:
— Мне очень жаль. Я задумалась. Обыкновенно я хожу сюда гулять, чтобы быть одной.
— Разве вам так приятно ходить одной? О чём вы думаете, когда вы бываете тут одна? — спросил он.
— О том, что находится там, далеко, о целом мире, об облаках, о море, о нирване... Да, я чувствую себя хорошо тогда, — отвечала она.
Она не понимала этого человека, это животное, стоявшее около неё, которое не в состоянии было наслаждаться красотами природы. Как можно было не чувствовать такой красоты!
— Я только что вернулся сюда из стортинга и мне хотелось видеть вас, — сказал он.
— Очень любезно с вашей стороны.
— Вы тоже, кажется, уезжали отсюда?
— Вы ведь знаете, я приезжаю и уезжаю. Теперь я хочу поехать в Париж.
«Чёрт возьми! — подумал он. — Как это великолепно! Она увидит Собор Парижской Богоматери, Эйфелеву башню, Ротшильда...» И в этот момент у него мелькнула боязливая мысль, что он, пожалуй, стоит несколько ниже её.
— Что можем мы, депутаты и адвокаты, сказать по поводу такого величия? — возразил он. — Что оно недостижимо? Но и мы всё же можем понять его, фрёкен Фиа... Я хочу сказать, что и мы тоже можем подниматься со ступеньки на ступеньку, достигая всё более и более высоких положений. Это и составляет хорошую сторону демократического общественного строя, так как при этом строе высшие посты могут быть достигнуты каждым.
Фиа не отвечала. По-видимому, она не хотела понимать его намёков. Но адвокат Фредериксен решил осуществить свой план и постарался дать ей понять, как много она значит для него. В сущности она для него составляет всё! Не даст ли она ему хоть маленькую надежду?
— Нет, — отвечала она.
Хорошо ли он слышал? Может быть, она ещё подумает об этом?
— Нет! — повторила она и покачала головой. — Смотрите же на закат солнца! Взгляните, какие краски! Какой чудный вид открывается с этого места!
— Да, вид хорош, но виды?
Она с недоумением взглянула на него.
— Мои виды? Моё будущее? — отвечал он на её взгляд.
Тут она действительно немного рассердилась. Ведь он мог бы сказать ей что-нибудь другое, в ответ на её приглашение любоваться чудными переливами красок! Неужели у этого человека нет ни капли поэзии, ни культуры?
