Франц Кафка - Письма к Милене
Очень скоро начну читать «Донадьё», но, возможно, стоило бы все же отослать книгу Вам, я знаю, что значит подобная тоска, а на того, кто задерживает подобную книгу, после долго обижаются. Я, например, с предубеждением относился к некоторым людям, потому что – доказательств у меня не было – подозревал у каждого из них свое «Бабье лето»,[150] а сын Оскара Баума спешно вернулся домой из лесной школы под Франкфуртом прежде всего потому, что был там без своих книг, особенно без любимой – «Stalky & Co» Киплинга, которую он, по-моему, прочел чуть ли не семьдесят пять раз. В общем, если с «Донадьё» обстоит так же, я ее отошлю, хотя все-таки с удовольствием бы прочитал.
Будь у меня фельетоны, я бы, вероятно, не стал читать статьи о модах (где они в это воскресенье?); если бы Вы всегда сообщали мне дату, я был бы очень рад. «Черта» я себе добуду, когда смогу выходить, пока что я еще чувствую боли.
Георг Кайзер[151] – из его произведений я мало что знаю, да не очень-то и хотел узнать больше, правда, на сцене до сих пор ничего не видел. Два года назад большое впечатление на меня произвел его процесс, я читал отчеты, особенно большую защитительную речь, где он объявил, что безусловно имеет право забирать чужие вещи, сравнил свое место в истории с местом Лютера и потребовал в случае своего осуждения приспустить флаги Германии. Здесь, у моей постели, он рассказывал главным образом о своем старшем (у него трое детей), десятилетнем мальчике, которого он в школу не пускает, но и сам с ним не занимается, так что тот еще не умеет ни читать, ни писать, зато прекрасно рисует и целыми днями пропадает в лесу или на озере (они живут в уединенном загородном доме, в Грюнхайде под Берлином). Когда я на прощание сказал Кайзеру: «Так или иначе, это большое дело», он ответил: «И единственное, все прочее в общем-то ерунда». Странно и не слишком приятно видеть его вот так перед собой – наполовину берлинский коммерсант, нервно-оживленный, наполовину сумасшедший. Вроде бы и не совсем помешан, но отчасти даже слишком сильно, ведь якобы и сломило его не что-нибудь, а только тропики (в молодости он служил в Южной Америке, вернулся больным, лет восемь в праздности валялся дома на кушетке, потом, в лечебнице, начал оживать). У него и на лице эта раздвоенность написана: лицо плоское, с удивительно пустыми голубыми глазами, которые, однако, беспокойно шныряют туда-сюда, да и некоторые другие части этого лица то и дело дергаются, тогда как все остальные черты неподвижны, точно парализованы. Впрочем, у Макса о нем совершенно иное впечатление, он находит его забавным, потому, наверное, от дружеского расположения и заставил Кайзера подняться ко мне. Ну вот, теперь он еще и занял чуть не все письмо. А я хотел еще кое-что сказать. В следующий раз.
Дорогая госпожа Милена,
приходится сознаться, что когда-то я очень завидовал одному человеку, потому что он был любим, находился под надежной опекой, опекой разума и силы, и мирно почивал среди цветов. Что-что, а уж завидовать я горазд.
Из «Трибуны», которую я читал не регулярно, но все-таки читал, я, думается, вправе был заключить, что лето Вы провели хорошо. Один номер «Трибуны» я раздобыл в Плане[152] на вокзале, одна дачница беседовала с другой и держала его за спиной, сестра выпросила его для меня. У Вас был, если не ошибаюсь, очень смешной фельетон о немецких курортах. А еще где-то Вы писали о том, какое это счастье – провести лето в глуши, вдали от железных дорог, это тоже было очень мило – или это в том же самом фельетоне? Нет, кажется, в другом. Превосходна, как всегда, когда Вы пишете в «Народни листы» и оставляете евреев, моды, школу, была статья о витринах. Затем Вы перевели статью о поварах – почему? Тетушка весьма странная – то она пишет о том, что нужно правильно оплачивать письма, то о том, что нельзя ничего выбрасывать в окно, сплошь непреложные истины и все же безнадежные битвы, но, если читать очень внимательно, нет-нет да и наткнешься на что-нибудь милое, трогательное, доброе, только вот немцев она зря так ненавидит, немцы – народ замечательный и таковыми останутся. Вы знаете стихотворение Эйхендорфа «О долы, холмы, дали…» [153] или стихи Юстинуса Кернера о пильной мельнице?[154] Если Вы их не знаете, я как-нибудь перепишу их для Вас.
О Плане можно было кое-что рассказать, но это уже дело прошлое. Оттла была ко мне очень добра, хотя, кроме меня, у нее ведь еще ребенок на руках. С легкими моими, по крайней мере там, все обстояло сносно, а тут я за две недели еще не удосужился сходить к врачу. Но не думаю, чтобы дело было так уж плохо, если я там в Плане – о святая суетность! – часами мог колоть дрова, не уставая, и притом – минутами – испытывал счастье. Со всем остальным – сном и сопутствующей бессонницей – было несколько хуже, иногда. А как Ваши легкие – это гордая, сильная, несокрушимая чета?
Ваш К.
Давно я Вам не писал, госпожа Милена, да и сегодня пишу только по случаю. Но оправдываться за свое молчание мне, собственно, ни к чему – Вы ведь знаете, как я ненавижу писать письма. Все несчастье моей жизни (и это вовсе не жалоба, а обобщающий назидательный вывод) происходит, если угодно, от писем или от возможности их писать. Люди меня едва ли когда обманывали, а письма всегда, причем и тут не чужие, а мои собственные. В моем случае это особое несчастье, о нем я не буду распространяться, но в то же время оно и всеобщее. Я убежден, что уже малейшая возможность писать письма – рассуждая чисто теоретически – принесла в мир ужасный душевный разброд. Это ведь общение с призраками, причем не только с призраком адресата, но и со своим собственным призраком, который разрастается у тебя под рукой, когда ты пишешь письмо, а уж тем более серию писем, где одно письмо подкрепляет другое и уже ссылается на него как на свидетеля. И кому это пришла в голову мысль, что люди могут общаться друг с другом посредством писем! Можно думать о далеком человеке, можно коснуться близкого человека – все остальное выше сил человеческих. А писать письмо – это значит обнажаться перед призраками, чего они с жадностью и ждут.
Написанные поцелуи не доходят по адресу – их выпивают призраки по дороге. Благодаря этой обильной пище они и размножаются в таком неслыханном количестве. Человечество это чувствует и пытается с этим бороться; чтобы по возможности исключить всякую призрачность меж людьми и достигнуть естественности общения, этого покоя души, оно придумало железную дорогу, автомобили, аэропланы, но ничто уже не помогает, открытия эти явно делались уже в момент крушения, а противник много сильней и уверенней, он вслед за почтой изобрел телеграф, телефон, радио. Призракам голодная смерть не грозит, но мы-то погибнем.
Удивительно, что Вы еще ничего не написали об этом в своих фельетонах, – не затем, чтоб их публикацией что-либо предотвратить или чего-либо достичь, а чтобы по крайней мере дать «им» понять, что их распознали.
Впрочем, «их» можно распознать и по отдельным исключениям – ведь иногда они пропускают какое-то письмо беспрепятственно, и оно прибывает к тебе как протянутая дружеская рука, легко и ласково ложась в твою руку. Но может быть, и это только видимость, и такие случаи, наверное, самые опасные, их надо остерегаться больше других, – но если это и иллюзия, то уж самая совершенная.
Нечто подобное случилось сегодня и со мной, потому-то, собственно, мне и пришло в голову написать Вам. Я получил сегодня письмо от друга, Вам тоже известного; мы давно уже с ним не переписываемся, что в высшей степени разумно. Ведь из вышеизложенного ясно, что письма – самое великолепное средство от сна. В каком виде они приходят! Иссохшие, пустые, они бередят душу – мгновение радости и долгая мука потом. Пока ты их самозабвенно читаешь, та толика сна, что у тебя еще была в глазу, выпархивает, встрепенувшись, в открытое окно и долго не возвращается. Потому-то мы с ним друг другу и не пишем. Но я часто, хоть и мельком, думаю о нем. Я вообще только и думаю что мельком. Но вчера вечером я думал о нем долго, шли часы, и эти столь драгоценные для меня – драгоценные из-за их враждебности – ночные часы я потратил на то, чтобы в воображаемом письме снова и снова, одними и теми же словами, повторять своему другу некоторые вещи, казавшиеся мне в тот момент чрезвычайно важными. А утром и в самом деле пришло письмо от него, да еще и с замечанием, что моего друга вот уже месяц не оставляет чувство (точнее говоря, оно возникло у него месяц назад), что он должен приехать ко мне, – и это замечание странным образом согласуется с тем, что пережил и я.
История эта дала мне повод написать письмо, а уж раз я его написал, как же было не написать и Вам, госпожа Милена, – ведь Вам-то я пишу охотнее всего (насколько вообще можно охотно писать – но это сказано уже для призраков, в сладострастном ожидании обступивших мой стол).
