Эрих Ремарк - Триумфальная арка
Луна сползла под крестовину оконной рамы. Она уже не походила на нимб святого. То был жирный, непристойный соглядатай, похотливо заглядывающий в чужие окна и постели. Равик совсем уже проснулся. На этот раз сон был еще не так страшен. Он видел другие, пострашней. Но ведь ему давно уже ничего не снилось. Давно? Он попробовал вспомнить… да, пожалуй, с того времени, как он перестал спать один.
Он пошарил рукой около кровати. Бутылки не было. С некоторых пор она стояла не у кровати, а на столике в углу комнаты. Равик поколебался с минуту. Можно было не пить. Он это знал. Но можно было и выпить. Равик встал, босиком подошел к столику, нашел рюмку, откупорил бутылку и выпил. То был остаток старого кальвадоса. Он поднес рюмку к окну. В лунном свете она мерцала, как опал. Водка не должна стоять на свету, подумал он, будь то солнце или луна. Раненые солдаты, в полнолуние пролежавшие всю ночь в поле, ослабевали больше, чем в темные ночи. Равик покачал головой, допил рюмку и налил другую. Взглянув на Жоан, он увидел, что она широко открытыми глазами смотрит на него. Равик замер. Видит ли она его?
— Равик, — позвала Жоан.
— Да…
Она вздрогнула, словно только сейчас проснулась.
— Равик, — сказала она изменившимся голосом, — что ты там делаешь?
— Захотелось немного выпить.
— Что с тобой?.. — Жоан приподнялась. — В чем дело? — растерянно спросила она. — Случилось что-нибудь?
— Ничего.
Она откинула волосы со лба.
— Господи, я так испугалась!
— Прости, мне казалось, ты крепко спишь.
— Я вдруг увидела, что ты стоить там… в углу… совсем другой…
— Извини, Жоан. Я не думал, что разбужу тебя.
— Я почувствовала, что тебя нет рядом. Стало холодно. Словно ветер подул. Я вся похолодела от страха. И вдруг вижу — ты в углу. Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего, ровным счетом ничего, Жоан. Я проснулся, и мне захотелось выпить.
— Дай и мне глоток.
Равик наполнил рюмку и подошел к кровати.
— Ты сейчас совсем как ребенок, — сказал он.
Жоан обеими руками взяла рюмку и поднесла к губам. Она пила медленно, глядя на него поверх рюмки.
— Отчего ты проснулся?
— Не знаю. Вероятно, свет луны.
— Ненавижу луну.
— В Антибе ты не будешь ее ненавидеть.
Она поставила рюмку на стол.
— Мы в самом деле едем?
— Да, едем.
— Подальше от этого тумана и дождя?
— Да… подальше от этого проклятого тумана и дождя.
— Налей мне еще.
— Ты не хочешь спать?
— Нет. Жалко тратить время на сон. Ведь пока ты спишь, жизнь уходит. Дай мне рюмку. Это тот самый отличный кальвадос? Мы хотели взять его с собой.
— Ничего не надо брать с собой.
Она взглянула на него.
— Никогда?
— Никогда.
Равик подошел к окну и задернул портьеры. Они сходились лишь наполовину. Свет луны падал в широкую щель, как в колодец, разделяя комнату на две части, полные смутного мрака.
— Почему ты не ложишься? — спросила Жоан. Равик стоял у дивана, отделенный от Жоан стеной лунного света. Он с трудом различал ее. Чуть поблескивающие волосы были откинуты назад. Она сидела в кровати нагая. Между ним и ею, как между двумя темными берегами, струился, оставаясь неподвижным, и словно переливался в самом себе холодный свет; он лился в прямоугольник комнаты, полной теплого запаха сна, пройдя бесконечный путь сквозь черный безвоздушный эфир — преломленный свет солнца, отраженный далекой мертвой планетой, магически превращенный в свинцовый холодный поток; свет струился — и все же стоял на месте и никак не мог заполнить комнату.
— Почему ты не идешь ко мне? — спросила Жоан.
Равик прошел через комнату, сквозь мрак, свет и снова мрак, всего несколько шагов, но ему показалось, что он преодолел огромное расстояние.
— Ты взял бутылку?
— Да.
— Хочешь выпить? Который час?
Равик посмотрел на светящийся циферблат часов.
— Около пяти.
— Пять. А могло быть и три. Или семь. Ночью время стоит. Идут только часы.
— Да. И несмотря на это, все происходит ночью. Или именно поэтому.
— Что все?
— Все, что становится видимым днем.
— Не пугай меня. Ты хочешь сказать — все происходит без ведома людей, когда они спят?
— Именно так.
Жоан взяла у него рюмку и выпила. Она была очень хороша, и он знал, что любит ее. Она не была прекрасна, как статуя или картина; она была прекрасна, как луг, овеваемый ветром. В ней билась жизнь, та самая жизнь, которая, случайно столкнув две клетки в лоне матери, создала ее именно такой. Все та же непостижимая тайна: в крохотном семени заключено все дерево, еще неподвижное, микроскопическое, но оно есть, оно заранее предопределено: здесь и крона, и плоды, и ливень цветов апрельского утра; из одной ночи любви возникло лицо, плечи, глаза — именно эти глаза и эти плечи, они уже существовали, затерявшись где-то на земле, среди миллионов людей, а потом, в ноябрьскую ночь, в Париже, на мосту Альма, вдруг подошли к тебе…
— Почему ночью?.. — спросила Жоан.
— Потому что… — сказал Равик. — Прижмись ко мне теснее, любимая, вновь возвращенная из бездны сна, вернувшаяся с лунных лугов… потому что ночь и сон — предатели. Помнишь, как мы заснули сегодня ночью друг возле друга — мы были так близки, как только могут быть близки люди… Мы слились воедино лицом, телом, мыслями, дыханьем… И вдруг нас разлучил сон. Он медленно просачивался, серый, бесцветный, — сначала пятно, потом еще и еще… Как проказа, он оседал на наших мыслях, проникал в кровь из мрака бессознательного, капля за каплей в нас вливалась слепота, и вдруг каждый остался один, и в полном одиночестве мы поплыли куда-то по темным каналам, отданные во власть неведомых сил и безликой угрозы. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. Ты все еще была далеко-далеко. Ты совсем ускользнула от меня. Ты ничего больше обо мне не знала. Ты оказалась там, куда я не мог последовать за тобой. — Он поцеловал ее руку. — Разве может быть любовь совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?
— Я лежала, прижавшись к тебе. Рядом с тобой. В твоих объятиях.
— Ты была в какой-то неведомой стране — рядом со мной, но дальше, чем если бы очутилась на Сириусе… Когда тебя нет днем, это не страшно. Днем мне все понятно. Но кому дано понять ночь?..
— Я была с тобой.
— Нет, тебя не было со мной. Ты только лежала рядом. Откуда человеку знать, каким он вернется из загадочной страны, где сознание бесконтрольно. Вернется другим и сам того не заметит.
— И ты тоже?
— Да, и я тоже, — сказал Равик. — А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую чепуху, а ты пьешь. Она протянула ему рюмку.
— Хорошо, что ты проснулся, Равик. Спасибо луне. Без нее мы продолжали бы спать и ничего друг о друге не знали. Или в ком-нибудь из нас угнездился бы зародыш разлуки — ведь мы были совсем беззащитны. Он рос бы и рос, медленно и незаметно, пока наконец не прорвался бы наружу…
Она тихо рассмеялась. Равик посмотрел на нее.
— Ты сама не особенно веришь в то, что сказала, не так ли?
— Не особенно. А ты?
— И я не верю. Но что-то тут есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Вот в чем величие человека.
Она снова рассмеялась.
— Что же тут страшного? Я доверяю телу. Оно лучше знает, чего хочет, — лучше головы, в которую бог знает что взбредет.
Равик допил рюмку.
— Согласен, — сказал он. — И это верно.
— А что, если нам сегодня больше не спать?
Равик подержал бутылку в серебряном потоке лунного света. Она была больше чем наполовину пуста.
— Почти ничего не осталось, — сказал он. — Но попробовать можно.
Он поставил бутылку на столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.
— Ты хороша, как все мечты мужчины, как все его мечты и еще одна, о которой он и не подозревал.
— Ладно, — сказала она. — Давай теперь просыпаться каждую ночь, Равик. Ночью ты иной, чем днем.
— Лучше?
— Иной. Ночью ты неожиданный. Всегда откуда-нибудь приходишь, и неизвестно откуда.
— А днем?
— Днем ты не всегда такой. Только иногда.
— Недурное признание! Несколько недель назад ты бы так не сказала.
— Да, но ведь тогда я совсем не знала тебя. Он взглянул на нее. На ее лице не было и тени неискренности. Жоан сказала то, что думала, ей это казалось вполне естественным. Она совсем не хотела обидеть его или удивить чем-то необычным.
— Тогда плохи наши дела, — проговорил он.
— Почему?
— Через несколько недель ты узнаешь меня еще лучше и я стану для тебя еще менее неожиданным.
— Так же, как и я для тебя.
— С тобой совсем другое дело.
— Почему?
— На твоей стороне пятьдесят тысяч лет биологического развития человека. Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
— Ты любишь меня?
— Да.
— Ты слишком редко говоришь об этом.
