Фолкнер - Шелли Мэри
Так считала Элизабет. Джерард виделся ей в прекрасном и героическом свете; его решимость очистить доброе имя матери от пятнавшего его позора казалась в высшей степени благородной. Ее сердце теплело при мысли о том, как похожи были их главные цели. Сама она пыталась примирить своего благодетеля с жизнью и избавить его от бесплодных угрызений совести. Она представила, что благодаря этим ясным целям между ними с Джерардом существует тайная связь и в итоге все закончится счастливо для них обоих.
Некоторое время она молча размышляла, а потом произнесла:
— Но вы не рассказали, куда сейчас отправился мистер Невилл и что пробудило в нем новую надежду.
— Ты мне напомнила, — ответила леди Сесил, — а я почти забыла. Это досадное и прискорбное дело, уловка корыстолюбца, призванная внушить бедняге ложные упования! Дело в том, что в ходе своих безумных поисков Джерард пообещал заплатить двести фунтов любому, кто сообщит ему сведения, которые помогут пролить свет на судьбу миссис Невилл. Эта новость разнеслась по всем окрестным деревням близ Дромора. Двести фунтов — большая сумма, способная побудить многих солгать, но до сих пор никто не притворялся, что знает правду. Однако на днях Джерард получил письмо, и человек, написавший его, казалось, искренне хотел помочь и даже направил копию письма сэру Бойвиллу. В письме говорилось, что его автор, некий Грегори Хоскинс, располагает сведениями касательно миссис Невилл из Дромора и за письменное обязательство на двести фунтов готов их предоставить. Письмо пришло из Ланкастера; туда Джерард и поехал.
— В письме говорилось, что миссис Невилл жива? — спросила Элизабет.
— Там говорилось именно то, что я сказала, слово в слово, — отвечала леди Сесил. — Зная об импульсивности сына, сэр Бойвилл поспешил приехать, чтобы помешать ему ворошить прошлое, связанное с этой несчастной дамой; ты сама видела, что у него не получилось, Джерард уехал, и одному Богу известно, что наплетет ему этот Хоскинс, чтобы обманом выманить вознаграждение.
Элизабет, впрочем, не была так уверена, что обещанные сведения окажутся совсем уж бесполезными. Это неудивительно, ведь ее более опытная и искушенная подруга расходилась с ней во мнениях касательно невиновности миссис Невилл, и к тому же эта история со всеми тайнами в ее глазах давно устарела, а вот для Элизабет была в новинку. Для леди Сесил то была повесть о мертвых и давно забытых; для Элизабет же она была полна живого интереса; ей передавался энтузиазм Джерарда, и она чувствовала, что его путешествие окажется ненапрасным и станет первым шагом на пути к разгадке, что прежде казалась недостижимой.
Через несколько дней от Джерарда пришло письмо. Леди Сесил его прочла и передала своей юной подруге. На конверте стоял штемпель Ланкастера.
«Мое путешествие пока не принесло плодов, — писал Джерард. — Этот человек, Хоскинс, уехал из Ланкастера и оставил записку с указанием искать его в Лондоне, но подобная небрежность, признаюсь, существенно охладила мой пыл. Ведь главной его целью должна быть обещанная награда, и, мне кажется, он приложил бы больше усилий, чтобы ее получить, если и впрямь считал имеющиеся у него сведения достойными того.
Выяснилось, что несколько недель назад Хоскинс приехал из Америки, куда эмигрировал двадцать лет назад из Рейвенгласса. Разве могли известия о той, кого я ищу, поступить из-за океана? Одна эта мысль приводит меня в смятение. Неужели он ее видел? Боже мой! Неужели она еще жива? Может, она поручила ему навести справки о своем брошенном ребенке? Нет, София, жизнью клянусь, этого не может быть; она мертва! Мое сердце слишком отчетливо твердит мне эту печальную истину.
Хочу ли я услышать, что она мертва? Моя дорогая, любимая мама! Даже если бы все обвинения против тебя были правдой, я все равно бы искал, где ты скрываешься, и попытался бы унять твои печали; где бы ты ни была, ты дорога мне, и я до сих пор считаю, что ты достойна любви больше всех в этом мире! Но нет, этого не может быть. Я чувствую — знаю, — что ее больше нет. Но когда это случилось, где и как? О, до чего же тщетны отцовские запреты! Я готов босиком взойти на вершину Анд, чтобы найти ответы на эти вопросы. Невыносимо ждать, пока я доберусь до Лондона и увижусь с этим человеком. Что он мне скажет? Боюсь, ничего! Как часто в минуты отчаяния или в миг, когда ко мне возвращается „ясность ума“, как сказал бы мой отец, я подозреваю, что не узна́ю ничего нового.
Милая Софи, ты же меня не подвела? Поведав своей прелестной подруге странную историю моих несчастий, ты не внушила ей сомнений в добродетели моей матери и научила ее скорбеть о ее судьбе? Я отчасти злюсь на себя, что возложил на тебя эту задачу. Ведь несмотря на твою доброту, я читаю твое сердце, моя мудрая сестра, и знаю, что ты не веришь в ее невиновность. И я тебя прощаю, ведь ты никогда не видела моей матери и не слышала ее. Если бы увидела чистоту и искренность ее взгляда и услышала сладкозвучный тембр ее голоса, она стала бы являться тебе днем и ночью, как является мне в облике безгрешного ангела. Я не могу простить отцу его обвинения; должно быть, у него самого злое сердце и потому он верит, что в ее природу проникло зло. Сколько лет ее бесхитростная душа была у него как на ладони! И пусть она не любила его и не восхищалась им так сильно, как ему бы хотелось, она никогда ничего не скрывала и не изворачивалась; он все это знал, хотя теперь отрицает то, что видел своими глазами, и предпочитает не замечать:
Искренность и открытое сердце являлись самыми главными ее характеристиками; на челе, в глазах, в жизнерадостном выражении лица, милой любящей улыбке и ласковом голосе отражались все ее бесхитростные чувства. Вот почему она вызывала такое обожание, и все, кто ее знал, это признавали.
Потому меня очень беспокоит, чтобы у мисс Фолкнер не сложилось неправильного впечатления. Я до сих пор вижу ее такой, какой увидел в первый раз: бледной, охваченной страхом, склонившейся над умирающим отцом; днем и ночью она заботилась о нем, забыв о себе. Она, любящая своего отца больше всего на свете, поймет меня лучше других. Она рассудит правильно; я в этом не сомневаюсь. Она одобрит мою настойчивость и разделит мои сомнения и страхи; разве я не прав? Спроси у нее: не слишком ли я самонадеян, не слишком ли на нее полагаюсь? Есть ли в мире хоть один человек, готовый присоединиться ко мне в моих трудах и моей вере? Я знаю, София, что ты не на моей стороне; я давно это знал, и мое разочарование уже притупилось, но оно возродится и ранит меня с новой силой, случись мне узнать, что я обманываюсь и Элизабет Фолкнер не разделяет моих убеждений, считая мои попытки бессмысленными и бесполезными. Я не нуждаюсь в ее жалости — мне достаточно твоей; сейчас меня радует мысль, что она понимает мои чувства. Невозможно выразить, как приятно мне от этой мысли. Она удваивает мое рвение и поддерживает меня во времена неопределенности; мне еще сильнее хочется обелить имя матери в глазах Элизабет, так как она не побоялась приобщиться к моим несчастьям. Я также мечтаю, чтобы она разделила со мной мой триумф.
Триумф! Само это слово повергает меня в глубины отчаяния — от мыслей о невинности и доброте к размышлениям о несправедливости, смерти или жизни, полной страданий. Прощай, моя дорогая София; я пишу это письмо ночью, а завтра утром еду в Лондон на почтовых. Я снова напишу, а может, мы скоро увидимся. Не отпускай мисс Фолкнер, пока я не вернусь; надеюсь получить от тебя несколько ободряющих строк».
Элизабет с интересом и удовлетворением впитывала каждую строчку письма, и от леди Сесил не укрылось, что лицо гостьи залилось довольным румянцем; она была этому и рада и не рада, так как хотела верить, что Элизабет излечит Джерарда от его донкихотской затеи, пробудив в нем чувства, которые будут соответствовать его пылкой натуре и вместе с тем заставят его забыть о бесполезных поисках; сосредоточиться на живых, а не мертвых и с живыми же искать счастья. Леди Сесил знала, что Джерард уже успел полюбить ее подругу; прежде он никогда не влюблялся, и нежность в его манере и восхищение, что вспыхивало в его глазах, когда он смотрел на Элизабет, свидетельствовали о зарождении страсти. Элизабет не так быстро поддавалась чувствам — или умела сохранять внешнее спокойствие, — но явно сопереживала ему весьма пылко и испытывала глубокий интерес ко всем его поступкам и словам: несомненно, в ней вспыхнуло священное пламя, что смягчает суровость жизни и наполняет мрачный и ненастный мир покоем и радостью. Вместе с тем Элизабет не пыталась удержать Джерарда от его мании, а, напротив, поощряла его, и леди Сесил это прекрасно видела; сев за ответное письмо, она попросила Элизабет добавить пару строк, и та написала:
