Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс
— Послушай, мать, — сказал капитан глухим, дрогнувшим голосом, когда слегка оправился от первого потрясения. — Этот Грип нам дорого обходится! Это все его работа!..
Стояла поздняя осень. Много раз выпадал и сходил снег, и теперь ветер снова сдул его со скользкой, подмерзшей дороги.
Горные склоны были уже белыми, но кое-где еще проглядывали красные и желтые листья, а внизу, в долине, холодной синевой отсвечивало озеро, которое должно было вот-вот замерзнуть.
В тишине октябрьского дня раздался отдаленный шум, гулким эхом прокатившийся по долине. Одна ворона улетела, а другая осталась преспокойно сидеть на заборе.
Скрипели колеса брички, ехавшей по дороге, а в ней сидел капитан из Гилье в шинели и высоких сапогах; длинный кнут он перекинул через плечо.
Йегер возвращался домой после поездки к Бардону Клевену, с которым он должен был рассчитаться за истекший год. Хозяин не захотел его отпустить, прежде чем он не выпьет с ним хоть немного водки да кружку пива и не перекусит на дорогу. Но капитан понимал, что надо быть осторожным. За весь год это был, пожалуй, его единственный выезд из дому, если не считать посещения фогта.
Пока дорога шла по равнине, Вороной, как обычно, трусил тяжеловатой, но ровной рысью. На промерзлом грунте оставались следы его подков. Вороной знал, что сможет остановиться и передохнуть только через полмили, перед началом крутого подъема к Гилье.
Оттого ли, что у него были новые подковы, или оттого, что дорога в застывших комьях грязи была очень неровная, но он споткнулся.
С Вороным такое случилось впервые. Должно быть, от смущения он побежал быстрее и только постепенно снова замедлил бег.
Конь чувствовал, что поводья все больше ослабевают, — они стали медленно сползать по его бокам.
Кнут по-прежнему болтался у капитана за спиной, но только как-то косо…
Сначала капитана забил холодный озноб. Он совсем окоченел, и вдруг невероятная усталость охватила его, и он не мог больше бороться с неодолимым желанием уснуть.
Капитан видел поводья, уши и развевающуюся гриву Вороного; у него перед глазами мелькала убегавшая назад земля.
Потом ему показалось, что над ним распростерла крылья ворона, тень ее упала ему на лицо, но он был не в силах поднять руку, чтобы отогнать птицу, — ну и пусть себе летит…
В поле по обе стороны дороги стояли шесты со снопами пшеницы. Издали они походили на сгорбленных старух… Они хотели отомстить ему и обступали его все теснее и теснее. Он видел их рыжие всклокоченные патлы… Наверно, это злые тролли… Они не дают ему поднять руки, схватить вожжи и вернуться в Гилье. Теперь они носились уже между небом и землей в каком-то диком танце, и от этого у капитана кружилась голова; они то затемняли ему свет, то снова разлетались. Потом он услышал какой-то крик… отдаленный грохот… Навстречу шла Ингер-Юханна…
Поводья волочились теперь по земле; они путались в передних ногах Вороного — вот-вот он на них наступит.
С медленной рыси Вороной перешел на шаг. Потом он покосился на капитана и стал посреди дороги.
Кнут висел за спиной, как прежде. Капитан сидел неподвижно, слегка откинув голову.
Они еще не доехали до подъема, и Вороной терпеливо стоял, глядя на склон Гилье. Несколько раз он поворачивал голову и глядел на бричку.
Потом он стал бить передней ногой мерзлую землю — все сильнее и сильнее, так что комья разлетались во все стороны.
И наконец — заржал!..
Час спустя, уже в сумерках, раздались приглушенные голоса и скрип колес брички, которая медленно въезжала во двор.
— Что случилось? — дрогнувшим голосом крикнула мать с крыльца черного хода.
Неделю спустя перед кладбищенскими воротами стояла пара вороных — старый и молодой, — запряженная в пустые сани.
Два залпа — один перед тем, как первые пригоршни земли бросили на гроб, другой после того, как насыпали холмик — известили приход, что прах капитана Петера Виннекена Йегера предан земле.
XIVПрошло, наверное, лет двадцать, и, судя по тому, как шли дела и в лавке и на постоялом дворе, было ясно, что наступили другие времена. Об этом же свидетельствовали и новые строения, и выбор товаров, и то, что по дороге в летние месяцы теперь всегда шли прохожие и туристы.
Ветер наметал сугробы, и в это воскресенье, к концу дня, снег лежал даже на верхних ступеньках крыльца лавки.
Но в маленькой задней комнате было тепло и царило веселье. Снова появился этот забавный чудак Грип, и теперь он сидел здесь вместе с приказчиком, служащим из конторы ленсмана и судебным исполнителем.
— Вы ему только поднесите!
— За твое здоровье, судебный исполнитель! — звучал голос Грипа. — Когда я думаю, старик, обо всех тех, кого ты ободрал как липку, хотя сам не мог ничем полакомиться, я испытываю к тебе своего рода симпатию — мы с тобой оба обманутые души.
— Конечно, я не обладаю вашими знаниями, вашей ученостью, — начал несколько раздраженно судебный исполнитель, — но я оставляю за собой право…
— Все было законно, да? Да что об этом беспокоиться, Рейерстад! Помни, что знание бесконечно, как океан, и несколько капелек больше или меньше не имеют значения! Погляди-ка лучше на звездное небо, тогда ты поймешь, мой друг, что вся наша планета, на которой ты, судебный исполнитель, лишь песчинка, — не больше горошины в супе! А ведь в супе все разваривается, и тогда уж ничего не различишь. Верно, господин… господин Сименсен?
Он все время обращался к приказчику, который глядел на него своими маленькими свиными глазками и высокомерно хихикал, весьма польщенный вниманием.
— Пожалуй, после этого рассуждения нам не мешало бы подкрепиться, так сказать — подлить масла в огонь, а то он погаснет, господин…
Но судебный исполнитель первым выставил бутылку водки.
Он еще испытывал известное застарелое уважение к Грипу за то, что тот прежде принадлежал к высшему кругу. Судебный исполнитель знал, что Грипа еще и сейчас принимают у фогта и у старого Риста, где ему всякий раз оказывают небольшую денежную поддержку.
— Рейерстад, я хочу тебе доверить один секрет. Когда чувствуешь, что разум бессилен, то лучше всего пить. Во всяком случае, так было в мое время. Наше поколение было опустошено, — ведь мы жили как бы в безвоздушном пространстве… Ты разве этого не замечал?
— Хи-хи-хи! — заливался Сименсен.
— Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, Сименсен? Сейчас неплохо бы выпить стакан крепкого пунша — того, что стоит у вас там в лавке, верно? Такой собачий холод! Но, к сожалению, я не при деньгах. А вот если бы вы были настолько любезны и записали бы за мной…
Сименсен, конечно, понял Грипа:
— Что ж, ладно.
— Не подмажешь — не поедешь, вы, наверное, знаете эту мудрость, дорогой Сименсен?.. Ах, вот она, драгоценная влага!.. Хотите знать, почему пьют?
— Ну, это, пожалуй, понять нетрудно.
— Да, конечно! Но, быть может, к этому вопросу можно подойти и с более высокой точки зрения, и такой человек, как вы, не может этого не оценить… Вы знаете, что, вообще говоря, существует глубокое отвращение ко всяким новым взглядам… Видите ли, как бы это сказать… — Он уселся поудобнее. — Когда ты плохо одет, страдаешь от холода и вообще живешь в нищете, то в глубине души ты этого стыдишься и понимаешь, что с каждым днем все больше и больше опускаешься… перестаешь чувствовать себя человеком. Когда при тебе спорят, ты не решаешься высказать свое мнение; когда тебя сажают за стол, у тебя не хватает духу слово вымолвить. Но достаточно двух стопочек водки — пусть даже сивухи… и в мгновение ока весь мир меняется. Стопки эти становятся как бы очками, через которые человек все видит в другом свете. Снова к тебе возвращаются здоровье и сила, которыми ты обладал в юности, снова в тебе пробуждаются гордость, сознание своего достоинства и смелость, слова сами льются из уст, мысли так и искрятся, и люди тобой восхищаются… Две стопки, только две стопки… Впрочем, я не возражаю против третьей, четвертой, и пятой, и шестой… Ваше здоровье!.. Какая огромная разница — вы ведь знаете, Сименсен, что такое разница? — между здоровым человеком и больным, которому общество загубило жизнь… Ну ладно… Но эти две стопки неумолимо ведут его все дальше и дальше, так далеко, что в конце концов он угодит в приют для бедных. Трудный силлогизм, не правда ли?
— Да, пожалуй. — Сименсен подмигнул судебному исполнителю. — На него ушло не меньше, чем полбутылки.
Грип сидел, бормоча себе что-то под нос.
Он пьянел все больше и больше, а кроме того, он весь день провел на морозе, башмаки у него были худые, и ноги промокли.
Но он все пил и пил, он почти один опорожнил всю бутылку.
— Нет уж, пожалуйста, не грустите, не молчите, а то мы вам больше ничего не дадим, — погрозил Сименсен.
— Да, да, да… Вы ждете новых силлогизмов… Что-нибудь такое, что доступно и Рейерстаду?
