Лесли Хартли - Посредник
Я не спрашивал себя, почему эта миссия, поначалу приводившая меня в восторг, вдруг стала до отвращения постылой. Миссия осталась прежней, изменился я. Впервые в жизни мной овладело сильное чувство долга в деле, не касавшемся меня лично, — чувство «можно» и «нельзя». До сих пор я, как и большинство моих одноклассников, придерживался простого принципа: не суй нос не в свое дело. Если кто-то нападал на меня, я пытался защищаться. Если я нарушал какое-то правило, то пытался избежать нежелательных последствий. Но когда никаких правил не было, когда на меня никто не нападал, я и думать не думал о двух независимых, посторонних понятиях под названием «хорошо» и «плохо», по которым следует выверять свои поступки. А вот сейчас на душе было неспокойно, и я чувствовал, что обязан предпринять какие-то меры — причем в ущерб себе, ибо уезжать из Брэндема мне не хотелось.
Разумеется, меня изрядно провоцировали Мариан и Тед, но я честно признавался себе — первый удар нанес я сам. Они лишь защищались от моих нападок. Я знал, как мне казалось, что будет лучше для меня, для них, для лорда Тримингема, для всех — поэтому я уезжал. И вовсе не считал, что убегаю с поля боя. Но это было так. Я был потрясен, испуган, не доверял себе и тем более остальным.
Письма из почтового ящика уже забрали, и теперь мое послание будет ждать до следующего утра. Значит, первое обгонит его почти на полдня. Но я не сомневался — телеграмма все равно прибудет.
Пересекая залу, я столкнулся с лордом Тримингемом.
— Ты-то мне и нужен! — сказал он, как раньше сказала Мариан. — Хочешь завоевать мое расположение?
Мне предлагались и не такие взятки, но я решил, что ничем особенно не рискую.
— Ну конечно!
— Тогда будь умником, найди мне Мариан.
Сердце мое упало. Меньше всего мне сейчас хотелось видеть Мариан.
— Но вы говорили, что больше ничего ей передавать не будете! — воспротивился я.
Впервые за время нашего знакомства на его лице появилось — если я правильно определил — обескураженное выражение, и я уже подумал, что сейчас он, как и те двое, окрысится на меня. Он сказал чуть резковато:
— Ну, если ты занят, не надо. Просто я хотел кое о чем ей напомнить. Завтра она уезжает в Лондон, и лучше бы повидать ее сегодня.
— Она уезжает в Лондон?
— Да, до среды. — Мне показалось, он говорил о ней, как о своей собственности.
— А мне она ничего не сказала, — протянул я обиженным тоном слуги, которого не уведомили о том, что ожидаются гости.
— У нее сейчас голова стольким занята, вот и забыла тебе сказать. Ну, ладно, будь ангелом и отыщи ее — или ты можешь достать ее прямо из-под шляпы?
Вдруг словно гора свалилась с плеч — я нашел подходящую отговорку.
— Маркус сказал мне, что после чая Мариан собирается навестить Нэнни Робсон.
— Ох уж эта Нэнни Робсон! Мариан к ней так часто ходит, а старушенция никогда не помнит, приходила она или нет — Мариан сама говорила. Но все равно ходит. У старой няни магнит в кармане, как выражается миссис Модсли.
Я по достоинству оценил эту шутку и уже убегал, когда он окликнул меня.
— Смотри, береги силы, — напутствовал он меня с обычным добродушием. — Выглядишь ты сегодня не очень. Два инвалида в доме — это будет слишком.
— А кто первый?
— Наша хозяйка, только она не хочет, чтобы все это обсуждали.
— Что, она сильно больна? — спросил я.
— Да нет, ничего серьезного. — Он уже раскаивался, что сказал мне.
ГЛАВА 17
Наконец-то я выбрался нанести визит мусорной куче, но по пути встретил Маркуса.
— Bon soir[28], рыцарь печального образа, куда путь держим?
Я поделился своими планами.
— Да ну ее! Je le trouve trop ennuyeux[29], — сказал он. — Давай что-нибудь получше придумаем.
Я вздохнул. Похоже, разговора на французском не избежать. Французский был одним из немногих школьных предметов, который Маркус знал лучше меня. В свое время с ним занималась французская гувернантка, и она поставила ему приличное произношение. Мало того, в отличие от меня он бывал за границей и там нахватался слов и фраз, которых не узнал бы ни от какой гувернантки. И еще у него была противная привычка: стоило неправильно произнести слово, он тут же тебя поправлял. Но педантом он не был, за свой чистый французский не держался и снисходил до болтовни на жаргонной смеси французского с английским, всеми в школе любимой. Я был его гостем, а гостю полагается выполнять прихоти хозяина. Впрочем, ему надо отдать должное — он еще ни разу не навязывал мне разговора, в котором он блистал бы, а я — нет. Да и тогда он навязал его, видимо, по одной причине — не мог простить мне субботнего успеха. Наверное, считал, что с меня надо сбить спесь — не знал, что это уже сделано в полной мере. Я отчасти разгадал его замысел и возмутился. Наши разговоры нередко принимали характер словесной дуэли — кто кого; мы балансировали на острие ножа между дружбой и разрывом; но на сей раз наша скрытая враждебность просочилась ближе к поверхности.
— Je suggère que nous visitons[30] сараи в глубине сада, — не без труда предложил я.
— Mais oui! Quelle bonne idée! Ces sont des places délicieuses[31].
— А я думал, что place[32] значит площадь, — заметил я.
— Bon! Vous venez sur![33] — поддел он меня, переходя, к моему облегчению, на менее классический французский. — Et que trouvons nous là?[34]
— Во-первых, красавку, — ответил я, надеясь направить его в русло английской речи.
— Vous voudriez dire la belladonne, n'est-ce pas?[35]
— Oui, атропа белладонна, — ответил я, забивая его французской латынью.
— Eh bien, je jamais![36] — воскликнул он, но я знал, что заработал очко, потому что «Eh bien, je jamais», хоть и звучало насмешливо, подразумевало временное признание, и мы вернулись в лоно родного языка, вернее, к его средневековым и шутливым разновидностям.
Почти каждый семестр какие-то фразы и словечки пожаром проносились по школе и превращались в фетиш. Откуда они взялись, кто их выпустил на свет — этого никто не знал, но щеголяли ими все. Другие же слова, казалось бы совершенно безвредные, объявлялись табу, и применившие их подвергались всеобщему осмеянию. Не дай Бог, сорвется такое слово с языка — задразнят. До сих пор помню, как мои мучители шипели на меня: «Повержен!» Через неделю-другую мода проходила, и слова обретали свою нормальную ценность. «Vous venez sur» (Ты делаешь успехи) и «Eh bien, je jamais» (Вот те на!) были у нас последним криком моды.
До сараев было минут десять ходу. Их выстроили по соседству со старым огородом, разбитым, как это часто бывает, на почтительном расстоянии от дома. Тропка, вернее, дорожка, посыпанная шлаком, тянулась среди рододендронов, наверное, во время их цветения здесь любили бывать гости. Но сейчас это место было мрачным, зловещим и даже пугающим, отчасти этим оно меня и привлекало. Я не раз порывался снова навестить красавку, но в последнюю минуту меня охватывал неоправданный страх, и я поворачивал назад. Однажды я встретил на этой дорожке Мариан — больше никогда и никого здесь не видел. Но с Маркусом тревога моя уменьшилась и обернулась приятным возбуждением первооткрывателя.
— Je vois l'empreinte d'un pied![37] — воскликнул он опять-таки по-французски.
Мы остановились и склонились к земле. Дорожка была очень сухой, трава пожухлой, земля рассыпчатой; но вмятина действительно напоминала след ноги, достаточно маленькой. Маркус издал вопль, означавший боевой клич краснокожих.
— Eh bien, je jamais! Je dirai à Maman que nous avons vue le spoor de Man Friday[38].
— Ou Mademoiselle Friday[39], — остроумно заметил я.
— Vous venez sur! Certes, c'est la patte d'une dame. Mystere! Que dira Maman? Elle a un grand peur des voleurs[40].
— А по-моему, твоя мама — очень храбрая женщина, — не согласился я. — Храбрее моей, — добавил я, не желая, чтобы разговор слишком удалялся от моих собственных дел.
— Mais non! Elle est très nerveuse! C'est un type un peu hystérique, — заявил он с беспристрастием доктора. — En се moment elle est au lit avec forte migraine, le résultat de tous ces jours de[41] переутомления.
Я был рад, что он все-таки «сломался» на последнем слове, но известие о болезни его матери огорчило меня.
— А откуда переутомление? — спросил я. — У нее вокруг столько помощников. — Подобно сегодняшней домохозяйке, я связывал переутомление лишь с работой по дому.
Он таинственно покачал головой и поднял палец.
— Се n'est pas seulement ca. C'est Marianne[42].
— Мариан? — переспросил я, произнося имя на английский манер.
— Mais oui, c'est Marianne. — Он понизил голос. — Il s'agit de des fiançailles, vous savez. Ma mère n'est pas sûre que Marianne ...[43] — Он закатил глаза и поднес палец к губам.
Я не понял.
— Не расторгнет помолвку, если ты такой тупой.
Меня сразила наповал не только сама новость, но и несдержанность Маркуса. Со своим французским он совсем свихнулся, принялся изображать из себя француза, выдрючиваться передо мной — забыл об осторожности, теперь я в этом почти уверен. Итак, он что-то подозревает, но что? А что подозревает его мать? Маркус ее любимчик; до Дэниса ей не было дела, с мистером Модсли она разговаривала крайне редко, во всяком случае, при мне. Возможно, она доверялась Маркусу — ведь моя мама иногда доверялась мне, рассказывала какие-то удивительные для моего ума вещи. Может, есть минуты, когда каждой женщине необходимо с кем-то поделиться? Но что все-таки ей известно?
