Джеймс Джойс - Портрет художника в юности
Он внятно произнес инициалы и фамилию изобретателя. Мойнихан шепнул сзади:
– Молодец, старик. Фу, Мартино! Мартын скачет, Мартын пляшет...
– Спроси его, – шепнул Стивен с невеселой усмешкой, – не нужен ли ему подопытный субъект для опытов на электрическом стуле? Он может располагать мною.
Увидев, что преподаватель нагнулся над катушками, Мойнихан привстал со своей скамейки и, беззвучно пощелкивая пальцами правой руки, захныкал голосом озорного мальчишки:
– Сэр, этот мальчик говорит гадкие слова, сэр!
– Платиноид, – внушительно продолжал преподаватель, – предпочитают нейзильберу, потому что у него меньший коэффициент сопротивления при изменении температуры. Для изоляции платиноидной проволоки служит шелк, который наматывается на эбонитовую катушку вот здесь, где находится мой палец. Если бы наматывался голый провод, в катушке индуцировался бы экстраток. Катушку пропитывают горячим парафином...
С нижней скамейки впереди Стивена резкий голос с ольстерским акцентом спросил:
– Разве нас будут экзаменовать по прикладным наукам?
Преподаватель начал с серьезным видом жонглировать понятиями: чистая наука – прикладная наука. Толстый студент в золотых очках посмотрел несколько удивленно на задавшего вопрос. Мойнихан сзади шепнул своим обычным голосом:
– Вот черт, этот Макалистер умеет урвать свой фунт мяса[190].
Стивен холодно взглянул вниз на продолговатый череп с космами цвета пакли. Голос, акцент, характер задавшего вопрос раздражали его, он дал волю своему раздражению и с сознательным недоброжелательством подумал, что отец этого студента поступил бы разумнее, если бы отправил своего сына учиться в Белфаст и тем самым сэкономил бы на проезде.
Продолговатый череп не обернулся навстречу мысленно пущенной в него стреле Стивена, и она не долетела до цели, а вернулась в свою тетиву, потому что перед ним вдруг мелькнуло бескровное лицо студента.
«Эта мысль не моя, – быстро пронеслось в уме Стивена. – Ее мне внушил фигляр-ирландец на скамейке позади меня. Терпение. Можешь ли ты с уверенностью сказать, кто торговал душой твоего народа и предал его избранников: тот, кто вопрошал, или тот, кто потом издевался? Терпение. Вспомни Эпиктета. Наверное, это в природе Макалистера: задать такой вопрос в такой момент и сделать неправильное ударение – „прикладными“?»
Монотонный голос преподавателя продолжал медленно гудеть вокруг катушек, о которых он рассказывал, удваивая, утраивая, учетверяя свою снотворную энергию, между тем как катушки умножали свои омы сопротивления.
Голос Мойнихана позади откликнулся на отдаленный звонок:
– Закрываем лавочку, джентльмены!
В холле было тесно и шумно. На столе около двери стояли два портрета в рамках, и между ними лежал длинный лист бумаги с неровными столбцами подписей. Макканн проворно сновал среди студентов, болтая без умолку, возражая отказывающимся, и одного за другим подводил к столу. В глубине холла стоял декан, он разговаривал с молодым преподавателем, важно поглаживая подбородок, и кивал головой.
Стивен, притиснутый толпой к двери, остановился в нерешительности. Из-под широких опущенных полей мягкой шляпы темные глаза Крэнли наблюдали за ним.
– Ты подписал? – спросил Стивен.
Крэнли поджал свои тонкие губы, подумал секунду и ответил:
– Ego habeo[191].
– А что это?
– Quod?[192]
– А это что?
Крэнли повернул бледное лицо к Стивену и сказал кротко и грустно:
– Per pax universalis[193].
Стивен показал пальцем на фотографию царя[194] и сказал:
– У него лицо пьяного Христа.
Раздражение и ярость, звучавшие в его голосе, заставили Крэнли оторваться от спокойного созерцания стен холла.
– Ты чем-то недоволен?
– Нет, – ответил Стивен.
– В плохом настроении?
– Нет.
– Credo ut vos sanguinarius estis, – сказал Крэнли, – quia facies vostra monstrat ut vos in damno malo humore estis[195].
Мойнихан, пробираясь к столу, шепнул Стивену на ухо:
– Макканн при полном параде. Остается добавить последнюю каплю, и готово. Новенький, с иголочки мир. Никаких горячительных и право голоса сукам.
Стивен усмехнулся стилю конфиденциального сообщения и, когда Мойнихан отошел, снова повернул голову и встретил взгляд Крэнли.
– Может быть, ты объяснишь, – спросил он, – почему он так охотно изливает свою душу мне на ухо? Ну, объясни.
Мрачная складка появилась на лбу Крэнли. Он посмотрел на стол, над которым нагнулся Мойнихан, чтобы подписаться, и сурово отрезал:
– Подлипала.
– Quis est in malo humore, – сказал Стивен, – ego aut vos?[196]
Крэнли не ответил на подтрунивание. Он мрачно обдумывал, что бы еще добавить, и повторил с той же категоричностью:
– Самый что ни на есть гнусный подлипала!
Это было его обычной эпитафией, когда он ставил крест на похороненной дружбе, и Стивен подумал, не произнесется ли она когда-нибудь в память и ему, и таким же тоном. Тяжелая, неуклюжая фраза медленно оседала, исчезая из его слуха, проваливаясь, точно камень в трясину. Стивен следил, как она оседает, так же, как когда-то оседали другие, и чувствовал ее тяжесть на сердце. Крэнли, в отличие от Давина, не прибегал в разговоре ни к редкостным староанглийским оборотам елизаветинского времени, ни к забавно переиначенным на английский манер ирландским выражениям. Его протяжный говор был эхом дублинских набережных, перекликающимся с мрачной, запустелой гаванью, его выразительность – эхом церковного красноречия Дублина, звучащим с амвона в Уиклоу.
Угрюмая складка исчезла со лба Крэнли, когда он увидел Макканна, быстро приближающегося к ним с другого конца холла.
– Вот и вы! – сказал Макканн весело.
– Вот и я, – сказал Стивен.
– Как всегда с опозданием. Не могли бы вы совмещать ваши успехи с некоторой долей уважения к точности?
– Этот вопрос не стоит в повестке дня, – сказал Стивен. – Переходите к следующему.
Его улыбающиеся глаза были устремлены на плитку молочного шоколада в серебряной обертке, высовывающуюся из верхнего кармана куртки пропагандиста. Вокруг них собрался небольшой кружок слушателей, жаждущих присутствовать при состязании умов. Худощавый студент с оливковой кожей и гладкими черными волосами, просунув между ними голову, переводил взгляд с одного на другого, словно стараясь открытым влажным ртом поймать на лету каждое слово. Крэнли вытащил из кармана маленький серый мячик и, вертя в руках, начал пристально осматривать его со всех сторон.
– К следующему! – сказал Макканн. – Хм!
Он громко хохотнул, улыбнулся во весь рот и дважды дернул себя за соломенного цвета бородку, свисавшую с его квадратного подбородка.
– Следующий вопрос заключался в подписи декларации.
– Вы мне заплатите, если я подпишу? – спросил Стивен.
– Я думал, вы идеалист, – сказал Макканн.
Студент, похожий на цыгана, обернулся и, поглядывая на окружающих, сказал невнятным блеющим голосом:
– Странный подход, черт возьми! По-моему, это корыстный подход.
Его голос заглох в тишине. Никто не обратил внимания на слова этого студента. Он повернул свое оливковое лошадиное лицо к Стивену, словно предлагая ему ответить.
Макканн весьма бойко начал распространяться о царском рескрипте, о Стэде[197], о всеобщем разоружении, об арбитраже в случае международных конфликтов, о знамениях времени, о новом гуманизме, о новой этике, которая возложит на общество долг обеспечить с наименьшей затратой наибольшее счастье наибольшему количеству людей.
Студент, похожий на цыгана, заключил эту речь возгласом:
– Трижды ура – за всемирное братство!
– Валяй, валяй, Темпл, – сказал стоявший рядом дюжий румяный студент. – Я тебе потом пинту поставлю.
– Я за всемирное братство! – кричал Темпл, поглядывая по сторонам темными продолговатыми глазами. – А Маркс – это все чепуха.
Крэнли крепко схватил его за руку, чтобы он придержал язык, и с вымученной улыбкой повторил несколько раз:
– Полегче, полегче, полегче!
Темпл, стараясь высвободить руку, кричал с пеной у рта:
– Социализм был основан ирландцем[198], и первым человеком в Европе, проповедовавшим свободу мысли, был Коллинз. Двести лет тому назад этот миддлсекский философ разоблачил духовенство. Ура Джону Энтони Коллинзу![199]
Тонкий голос из дальнего ряда ответил:
– Гип-гип ура!
Мойнихан прошептал Стивену на ухо:
– А как насчет бедной сестренки Джона Энтони:
Лотти Коллинз[200] без штанишек,
Одолжите ей свои?
Стивен рассмеялся, и польщенный Мойнихан зашептал снова:
– На Джоне Энтони Коллинзе, сколько ни поставь, всегда заработаешь пять шиллингов.
– Жду вашего ответа, – коротко сказал Макканн.
– Меня этот вопрос нисколько не интересует, – устало сказал Стивен. – Вам ведь это хорошо известно. Чего ради вы затеяли спор?
