Лесь Мартович - Хитрый Панько и другие рассказы
— Но мне ни к чему, с чего пошло. Я хочу знать: бил ты Иваниху?
— Да вот она говорит, что бил.
— А я хочу слышать от тебя.
— Я ее в суд не тащил. Чего она хочет от меня? У меня сегодня рабочий день!
— Бил ты? Да или нет?
— Это было на моей собственной меже.
— Бил ты?
— А когда ж я ее бил?
— Я тебя о том и спрашиваю.
— А чтоб она ногами так забила при своей кончине, пошли ей святой господь! Когда ж я ее бил? Замахнулся раз-другой сапкой, потому как это на моей меже было, я тогда окучивал картошку.
Иваниха прижалась к свидетелям и заломила руки:
— Ой! Да что ж он говорит? Да он же врет, не слушайте его!
— Пишите, — сказал судья писарю. — Обвиняемый отрицает свою вину. Теперь я вас выслушаю, — обратился он к старику свидетелю. — Только говорите правду. Как вас зовут?
— Прошу милости у пресветлого суда, я не согласен, чтоб он говорил, это ее свидетель, — запротестовал Грицько.
— Что вам известно? — спросил судья свидетеля.
— Я все знаю, потому как я с ее отцом в супряге был. То было не теперь, а давненько, еще в голодные годы. У покойника была пара волов пегих, а у меня пара волов темносерых…
Иваниха. А как же! А как же!
Грицько. Это ее свидетель, я выставлю своих свидетелей.
Иваниха. Твои свидетели пьянчуги!..
Грицько. Пусть все село скажет.
Свидетель. У меня была земля на сенокосах. Теперь-то я ее уж отдал сыну, пускай он хозяйствует, потому мое дело — не сегодня завтра лопата — и катай в яму! А земля покойника была на пойме, — верно: межа в межу с его отцом. Но хозяева в ладу жили. Где кто прежде слыхивал про такую ссору, как ныне? Грехи, ничего другого, одни грехи! Мне уж на седьмой десяток перевалило, а моей ноги никогда еще не бывало в суде (чтоб сюда ни один добрый человек не заходил!). Ну, куда это? Такой ясный божий день, кто мне сегодня за день заплатит? Не лучше ль в мире да в ладу: свое блюди, а чужого не трогай.
Иваниха. Слышишь, что старый человек говорит?
Грицько. Это ты мое тронула.
Иваниха. Это моего отца межа, у меня свидетели есть.
Грицько. Что мне твои свидетели? У меня свои свидетели.
Свидетель. За свой труд сердцем болеешь…
Иваниха. Ой, болеешь…
Грицько. А я не болею?
Свидетель. А чужое грех трогать.
Иваниха. Ага!
Грицько. То-то и есть!
Свидетель. Шестнадцать годов был я с ее отцом в супряге, что ни год это поле пахал, а ссоры никакой промеж них не бывало. Межу никто не нарушал, ни ее отец, ни его. Скотинка, на здоровье ей, паслась. Потому как, прошу прощенья у пресветлого суда, прежде широко было: никто насчет межи не думал, а теперь тесно, больно тесно стало…
Судья. Тут Иваниха подала в суд на Грицька за оскорбление личности, за то, что он бил ее сапкой. Знаете что-нибудь об этом?
Свидетель. Все знаю. Неужто это только поношение личности? А божье поношение? И так они уж четырнадцать годов…
Иваниха. Пятнадцать…
Свидетель. Может, и пятнадцать; раз, раз, раз… (Считает по пальцам.) Грех перед богом, а перед людьми срам.
Судья. Были вы при том, когда он ее бил?
Свидетель. Что вы говорите! Как же я мог при том быть? Да я уж три года как не выхожу в поле. А хоть бы там и был, так неужто б я пошел глядеть на убийство! Я, благодарение богу, уж пять лет как ни одной драке не свидетель. Да вот эта молодица пришла намедни ко мне и как завела, как начала плакать — господи твоя воля! «Дяденька, говорит, сделайте божескую милость, будьте мне за свидетеля, потому как на той меже убийство будет! Или, говорит, он меня со свету сживет, или я его». Ну, я и стал ей за свидетеля. А почему б и нет? Ведь я с ее отцом шестнадцать годов в супряге был…
Второй свидетель знал ровно столько же. А свидетелем он был по той причине, что Грицько собирался и его тоже «со свету сжить».
Судья объяснил Иванихе, что оскорбление личности, согласно австрийскому уголовному законодательству, должно быть нанесено либо при двух свидетелях, либо в публичном месте. А поскольку здесь ни того, ни другого не было, то…
Иваниха. Так он же меня чуть не убил. Да еще и на моей меже!
Грицько. Это моя межа.
Иваниха. Прошу, пан судья, дать ему острастку, а то нельзя будет и на дороге показаться. Он же как замахнулся на меня сапкой, как трахнул по голове, так я чуть не слегла!
Грицько. Ой!
Он метнулся от стола, расталкивая людей, в сени. Оттуда вынес сапку весом около трех килограммов, с длинной ручкой. Но быстро протолкаться к столу не мог.
— Прошу милости, хозяева, расступитесь-ка!
Хозяева неторопливо давали ему дорогу.
— А ну-ка, малость в сторону: человек сапку несет! — говорили они друг другу.
— Вот, прошу милости у пресветлого суда, поглядите! Есть тут чем бить? Легкая ж, как перышко! Очень подходящая сапка, — говорил Грицько, поставив сапку на ладони и подкидывая ее кверху, как подкидывают ребенка, чтоб не плакал.
Но судья уже вызывал людей по другому делу. Заплаканной Иванихе и сияющему от радости Грицьку оставалось только итти домой.
Какой-то крестьянин, стоявший у печи, встал на цыпочки, вытянул шею и посмотрел поверх голов на сапку.
— Как считаете? Железо! Кабы как следует тюкнул по голове — добрый бы знак остался! — сказал он соседу.
— А еще ежели под сердитую руку… — ответил сосед.
1899
Вот посюда мое!
Сколько раз ни возвращался Семен Заколесник с поля домой после тяжелой работы, он всегда находился в крайнем раздражении и сердился на всех. Кричал на жену, грозил дочери кулаком, а пса Белика, бежавшего за ним следом в хату, пинал сапогом в брюхо. К этому в семье Семена так привыкли, что удивились бы, случись иначе. И если порой выдавался денек, в воскресенье или в другой праздник, когда усаживались Заколесники за стол мирно, не переругавшись перед этим, — Семениха глубоко вздыхала и приговаривала шопотом:
— Грехи, грехи! У крестьянина только и дела, что грешить.
Словно бедному человеку и впрямь грешно быть счастливым и веселым; словно счастье для бедного человека тот запретный плод, который только попробуешь — тут и конец тебе.
Но одним весенним вечером Семен, вернувшись с пахоты, учинил в хате такой содом, что мужики задерживались со своими плугами у его ворот, закуривали трубки и начинали поправлять упряжь на лошадях.
— На этот раз, видать, он как следует муштрует свое войско! — говорили они друг другу.
— Не то вешает их, не то шкуру сдирает!
— Тоже скажете! Такого искусника не найти, чтоб Семениху повесил. Петля не захлестнется: такая легкая, что по воздуху носилась бы.
— А кожу и зубами от кости не отодрать!
А Семен все орал на жену, все молотил кулаками дочку, а потом присел на скамейку и принялся рвать на себе волосы.
— Ой, ой! Грабители!
Семениха взялась за веник — подмести у печки, но, увидев, что муж рвет на себе волосы, сказала, наклонившись над веником:
— Ты что, совсем спятил сегодня?
Семен как-то странно поглядел на нее и сразу же обмяк:
— Так знай же, что и впрямь спятил. Такое натворю, что и сотый закается. Юрко, чтоб ему семь лет подыхать, груд мой ворует: землю перепахивает!
Семениха выпрямилась и подняла веник ко рту, как ложку во время еды.
— Какой Юрко?
— Онуфриев, какой же еще?!
Семенихе так не хотелось этому верить, что она прикинулась, будто не расслышала, о чем говорит муж; поэтому она продолжала допытываться:
— Какую землю?
— Да на поле!
— Что ж он делает?
— С тобой говорить — надо раньше гороху наесться, — ответил Семен, однако совершенно беззлобно.
Дело было такое, о котором следовало бы посоветоваться; поэтому Семениха приняла ответ мужа за подтверждение сказанного им прежде.
— А чтоб его бог тяжко покарал и побил! Вот грабитель! А чтоб у него, дай господи, руки отсохли!
Семеном снова овладел приступ ярости: он вскинул руки, точно стараясь поймать что-то падающее сверху, и то сжимал пальцы в кулак, то опять разжимал их, всякий раз при этом скрежеща зубами.
— Ой, ой, ой! Кабы застукать его, кишки б ему выпустил! Греха не побоялся бы! Да я еще встречу его где-нибудь на узкой дорожке, еще изувечу! Авось я вымолю у бога для себя такую милость!
Семениха уже не подметала. Она поставила веник в угол у двери, поправила на себе узорчатый пояс, уперлась правой рукой в бедро: готова к ссоре. Христианин пусть зла и не сделает — зато хоть выговорится, и то ладно!
Выпадал тот редкий случай, который прямо так и напрашивался, чтоб хорошенько разругать Семена! А то ведь заведись с мужем, когда он сердит, так еще и за косы оттаскает! Поэтому-то Семениха собиралась издалека начать.
