Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы
Влюбленный в отчаянии скорее бросился, чем сел, на канапе, которое стояло напротив занятого Корансезом и его двумя соумышленницами. Там он остался, опершись локтем о ручку дивана и опустив лоб на руку, в небрежной позе, о которой даже и не думал.
Его тонкие пальцы, приподняв слегка волосы, открыли благородно очерченный лоб. Слегка изогнутый нос и суровый рот придавали бы этой поэтичной физиономии почти дикое выражение, если бы во влажных глазах не было столько мягкости и нежности. Этот взгляд, обнаруживавший исключительное напряжение мысли, в соединении с бледным и как бы слегка утомленным лицом, решительно придавал этой физиономии, на которой небольшие усы выделялись черной тенью, сходство с классическим портретом Людовика XIII в юности. Узкие плечи, худощавые конечности, видимая деликатность всего телосложения указывали на один из тех хрупких организмов, которые живут исключительно нервами, на одну из тех натур, лишенных сангвинического элемента, которых весьма глубоко потрясает малейшее душевное движение, потрясает до ощущения физической боли. Такие болезненные организмы живут чувствами так же, как сангвинические натуры живут действиями и ощущениями.
Хотя по внешнему виду Пьер Отфейль ничем не отличался от Корансеза и бесчисленных праздношатаев, рассеявшихся по залам, однако либо его взор был совершенно обманчив, либо по внутреннему своему складу он не принадлежал к этому миру рыцарей в смокингах, белых жилетах, в касках, вышитых шелком, и в лакированных туфлях; рыцарей, которые увивались вокруг великосветских дам, одетых как публичные женщины, и вокруг публичных женщин, одетых как великосветские дамы; рыцарей, которые терлись вокруг игорных столов, занятых вперемежку джентльменами и мошенниками.
Дума, запечатлевшаяся в складке его губ и в морщинах его утомленных век, изобличала тоску, не мимолетную, а привычную, вечный источник грустных размышлений. Но если правда, что он пришел в этот притон, отыскивая любимую женщину, то эта глубокая тоска получила бы вполне естественное объяснение. Он должен был страдать от жизни, которую ведет эта женщина, страдать от ее среды, от ее удовольствий, от ее знакомств, от всех ее занятий, которые ей не пристали, — страдать от этого до боли и, быть может, не давать в этом отчета самому себе: у него не было глаз для того, чтобы судить ту, которую он полюбил.
Во всяком случае, если он и был влюбленным, как сказал Корансез, то, наверное, он не был любовником. На его чистом лице не лежало печати ни гордости, ни клейма человека, которого чувственные воспоминания увлекли на бесчестный путь позорной ревности. Уже одно простодушие, с которым он углублялся, даже тонул в своих думах среди этой публики на диване в казино, одно это доказывало редкую в его возрасте и его среде свежесть сердца и воображения.
Спутницы Корансеза сами были слишком чуткими женщинами, чтобы не понять и не оценить прелести и слегка наивного аромата этого контраста. Обе они, каждая на своем родном языке, невольно произнесли слова сочувствия.
— Com'e simpatico[7], — молвила итальянка.
— Oh! You dear boy[8], — молвила мисс Флуренс.
— A в кого же он влюблен? — спросили обе вместе.
— Я мог бы вас самих заставить поломать голову над этим, — отвечал Корансез, — и вы никогда не догадались бы… Но успокойтесь, ваше любопытство будет сейчас удовлетворено. Это вовсе не секрет, вверенный моей скромности… Я сам выследил его, так что не обязан тайной. Так вот, симпатичный милый мальчик, для того чтобы влюбиться как животное, нет, как ангел, выбрал нашего прекрасного друга, госпожу де Карлсберг, нашу прекрасную баронессу Эли… Вот уже с неделю она в Монте-Карло, у госпожи Брион, как вам известно, и этот бедный мальчик не в силах был совладать с собой. Он во что бы то ни стало захотел увидать ее, но так, чтобы она этого не знала. Он все блуждал вокруг виллы Брион, поджидая, не выйдет ли она. Посмотрите, сколько пыли на его башмаках и на низках брюк… Затем, так как в Канне ему сказали, что баронесса все вечера проводит за игрой, он явился сюда. Но ему не удалось отыскать ее в этой толпе… Вот как любим мы, французы, — прибавил он, смотря на маркизу, — когда мы любим…
— А баронесса? — спросила итальянка.
— Вы желаете знать, любит ли его баронесса или не любит? — продолжал Корансез. — По счастью, вы верите в хиромантию, вы и мисс Флуренс, потому что я могу сказать вам в ответ лишь то, что открывает мне мой маленький талант прорицателя… Вы не прочь послушать? Отлично! — продолжал он после утвердительного кивка обеих дам со своим обычным видом, в котором сочеталась серьезность с мистификацией. — Линия сердца на руках баронессы совершенно красная, а это означает сильную страсть, притом же есть значок, который заставляет отнести эту страсть к тридцатому году ее жизни, — возраст, в котором она находится теперь. Не надо особенно удивляться, если эта страсть повлечет за собой трагическую смерть… Но не пугайтесь: не всегда сбывается то, что начертано на руке. Хотя, впрочем!.. Говорил ли я вам когда-нибудь, что вот тут, под горой Юпитера, у нее есть ясно очерченная звездочка, один из лучей которой образует крест соединения?
— И это значит? — спросила американка с тем интересом, с которым граждане этой страны, столь положительной, относятся к вопросам сверхъестественного порядка, «спиритуалистическим», как там говорят.
— Брак с принцем, — отвечал южанин.
Наступила минута молчания, в течение которой Корансез с особенным вниманием продолжал рассматривать Пьера Отфейля, потом искорка блеснула в его взоре, и тоном человека, которому только что пришла в голову славная мысль, он сказал:
— Маркиза! Что если бы его взять свидетелем, которого мы искали для церемонии в Генуе и не нашли?.. Мне кажется, что его присутствие на нашем венчании принесет нам счастье.
— Это правда, — отвечала госпожа Бонаккорзи. — Приятно в известные часы смотреть на честные, искренние лица. Но лишний соучастник тайны… Благоразумно ли это?..
— Если я предлагаю вам его, — возразил Корансез, — то верьте, что я отвечаю за его скромность. Мы с Отфейлем познакомились еще в ранней юности. Честность этого человека — как золото, испытанное в горниле! И уж во всяком случае, он гораздо надежнее, чем подкупленный свидетель, который всегда готов будет выдать, лишь бы ему заплатили побольше…
— Согласится ли он? — перебила маркиза.
— Это я узнаю завтра перед отъездом из Канн, если только вы в принципе не против этого выбора… Однако, — прибавил молодой человек, — в таком случае было бы более благоразумным пригласить его на яхту…
— Это уж будет мое дело, — сказала мисс Марш. — Но как и где представить его моему дяде? Не думаю, чтобы они были знакомы.
— Они познакомятся сегодня же вечером, — отвечал Корансез, — в том самом поезде, который всех нас повезет в Канны. Я пойду подготовить нашего влюбленного к этому шагу и не покину его до самого вагона, тем более, — закончил он, вставая, — что мы слишком уж долго заговорились здесь, и если стены тут не имеют ушей, то найдутся глаза… Мой друг, — продолжал он со вздохом, беря маленькую ручку госпожи Бонаккорзи, которая также поднялась, и сжимая ее со страстным порывом, — мне больше не придется говорить с вами до того великого дня. Скажите же мне лишь одно словечко, которое дало бы мне силы дожить до тех пор…
— Бог да сохранит тебя, amina mia[9], — отвечала госпожа Бонаккорзи голосом серьезным, почти торжественным, с этим «ты», которое изобличало глубину страсти, искусно вызванной ловким и хитрым господином.
— Это записано тут, — весело отвечал Корансез, показывая свою руку. — И тут, — прибавил он, кладя руку на сердце.
Потом, обращаясь к молодой девушке, он сказал:
— Мисс Флосси, когда вам потребуется отважный малый, который пошел бы ради вас на верную гибель, то одно лишь слово, и он бросится right away[10]…
И пока мисс Марш смеялась над этой невинной эпиграммой на один из маленьких идиотизмов языка янки, пока маркиза следила за провансальцем взором любящей женщины, сердце которой переполняется от каждого движения любимого человека, он сам пробирался к своему старому товарищу. В самом деле, в его движениях было столько могучей грации, столько гибкой силы, его походка была так легка и мужественна, что молодая американка не удержалась, чтобы вслух не высказать этого. Женщины этой энергичной расы, которая так много отводит места физическим упражнениям, целые часы проводят на открытом воздухе в атлетическом содружестве с игроками в теннис или гольф. Они вполне объективно и невинно ценят животную красоту мужчины и фигуру юного римлянина или грека.
— Как красив твой Корансез! — сказала она маркизе. — И притом в нем столько веселости, столько увлекательности! На мой взгляд, это типичный француз, именно такой, каких я себе воображала, когда читала еще в Марионвилле романы Александра Дюма. Как ты будешь счастлива с ним!..
