Уэда Акинари - СКАЗКИ ВЕСЕННЕГО ДОЖДЯ
Мотосукэ по-прежнему поддерживал мать. Оба они нашли пристанище в Хариме, у родни со стороны матери, и Мотосукэ снова взял в руки мотыгу и вернулся к крестьянскому труду. А мать поставила свой станок и ткала с утра до ночи, уподобившись Такухататидзи-химэ[13]. Жена Госодзи вернулась к родителям и тоже постриглась в монахини. А люди и поныне помнят бесстрашную улыбку отрубленной головы Мунэ…
МОГИЛА МИЯГИ
Гавань Кандзаки в уезде Каванобэ провинции Сэтцу воспета во многих старинных преданиях. Суда из залива Нанива поднимались с грузом до Ямадзаки, а точнее — до порта Цукуси, однако в ненастные дни они заходили в Кандзаки, пережидая там непогоду.
В прежние времена место это носило название Ина, Ина-но-минато[14], ныне же весь край к северу от реки Инагава стали именовать уезд Каванобэ, что означает «Берег реки»; а раз река именуется Инагавой, стало быть, и уезд тоже следовало бы назвать Ина-но-каванобэ. Но в соответствии с высочайшим указом[15], предписывавшим «все имена провинций, уездов и сёл изобразить двумя приличествующими иероглифами», иные названия удлинили, а иные укоротили. По большей части дело это увенчалось успехом, хотя случались и такие вот досадные нелепицы.
Во время стоянок в Кандзаки старшина судна и купцы, плывшие на корабле, сходили на берег и направлялись в весёлый квартал, где девы любви подавали вино и всячески угождали гостям.
У одного хозяина дома свиданий была куртизанка по имени Мияги. Она отличалась столь совершенной наружностью, что красоту её превосходила лишь добродетель души. Мияги была искусной танцовщицей, слагала танка и умела увлекать сердца мужчин. Но выходила Мияги не к каждому, ибо некий богатый молодой кавалер из близлежащего селенья Кояно, воспылав к куртизанке страстью, пожелал, чтобы к прочим гостям её не приглашали. Звали этого кавалера Дзютабэй Кавамори, и принадлежал он к одному из самых славных родов провинции Сэтцу. Ему сравнялось двадцать четыре; он был отменно красив и изящен в манерах. Целые дни проводил Дзютабэй в ученье, постигая науки и искусство сложения китайских стихов; в познаниях своих он состязался с учёными мужами из столицы, снискав себе немалую славу.
Пленившись прелестями Мияги, Дзютабэй сделался частым гостем в доме любви. Вскоре он уж и жить без неё не мог. Он стал покровительствовать Мияги и не позволял ей прислуживать прочим мужчинам. Да и сама Мияги привязалась к Дзютабэю всем сердцем и поклялась, что ни с кем, кроме него, не пригубит сакэ. Вознамерившись выкупить Мияги, Дзютабэй предложил хозяину изрядную сумму, на что тот сказал:
— Благодарствуйте за щедрость. Впредь не пошлю Мияги к гостям.
Отец Мияги был некогда влиятельным человеком в столице и дослужился до звания тюнагона[16], но за незначительную провинность был наказан и низведён до положения незнатного человека. Кормилица его жила в Кандзаки, к ней-то он и решил отправиться вместе с семьёй. Он не умел зарабатывать на пропитание, а те немногие деньги и ценности, что они захватили с собой из столицы, быстро иссякли. В отчаянии и тоске он проливал безутешные слёзы, и это приблизило его кончину.
Мать Мияги принадлежала к древнему роду Фудзивара и была предана супругу всей душой; когда муж был опозорен, она, вопреки дочернему долгу, не вернулась в родительский дом, а последовала за этим ненадёжным человеком в глухую провинцию. Узнав о таком её решении, родные написали ей: «Подумай о судьбе дочери. Девочке надлежит находиться при матери. Бери её и возвращайся скорей». Вот какие жестокие слова были в письме, однако это лишь усугубило её скорбь, но не поколебало решимости, — и мать Мияги даже не пожелала ответить родным.
Чтобы добыть денег на похороны супруга, она предала свои косодэ[17] и домашнюю утварь, полученную ею в приданое, но совершила поминальный обряд, как подобает.
Кормилица покойного мужа была женщина вдовая, одинокая и зарабатывала на жизнь шитьём. Но её жалких доходов едва хватало ей самой; положение матери Мияги делалось всё отчаянней, ей только и оставалось, что денно и нощно лить горькие слёзы, прижимая дитя к груди.
Однажды кормилица сказала:
— Если так будет продолжаться и дальше, нам скоро придётся есть землю, запивая сырой водицей. Что вы скажете мне тогда? Однако на днях ко мне подходил один человек. Он хочет взять вашу девочку в приёмные дочери и готов заплатить десять рё[18] отступного. Это хозяин дома любви. Он живёт в Кандзаки уже много лет и очень богат. Дом у него — полная чаша. А уж как жену свою уважает — иному столичному кавалеру бы поучиться. Отдайте ему ребёнка. Тогда ваша дочка со временем встретит хорошего жениха и сможет позаботиться о вас…
Кормилица не скупилась на ложь и посулы.
— Какое счастье! — воскликнула мать. — Наконец-то нашёлся порядочный человек, который преисполнился состраданием к нам. Прошу, передай ему, что мы благодарны всем сердцем и просим прийти за ребёнком!
Несчастная мать не многое знала о презренной доле женщин из весёлых кварталов. Всё, что было ей ведомо, — это история девы Сиро из селения Торигай, что удостоилась чести предстать перед экс-императором Удой и сложить танка «У прибрежной птицы тидори…»[19]. А потому она согласилась без долгих раздумий.
Кормилица возликовала. «Ловко же я её провела!» — решила она про себя и поспешила к хозяину дома любви.
— Я сказала, что это для их же блага, и мать согласна отдать ребёнка. Но я хочу сегодня показать ей деньги…
Хозяин не раздумывая тотчас выложил нужную сумму.
— Вот, извольте взглянуть! — сказала старуха, вернувшись домой. — Человек этот очень богат, но не скупится на золото, до которого так падки другие. Вы должны нынче же вечером отправить к нему ребёнка. Я сама провожу! — Кормилице не хотелось, чтобы мать побывала в приюте любви.
— Делай, как сочтёшь нужным, — грустно молвила мать. — Только бедная девочка прежде не разлучалась со мной. Она будет плакать без матери.
Услышав эти слова, девочка возразила:
— Ежели на то ваша воля, матушка, я готова пойти куда надобно. Всё едино девушка, когда вырастет, покидает родимый дом и идёт жить к чужим людям… — Она рассуждала как взрослая.
— Что ж, попрощаемся, — покорно проговорила мать, прижимая к себе дитя. Она причесала Мияги, не отрывая глаз от её лица и безутешно рыдая.
— Ну хватит, пора, — торопила кормилица. — Денежки вы получили, так что ребёнок больше не ваш!
Не найдя, что ответить, мать только вздохнула.
Старуха взяла девочку за руку и скрылась за дверью.
Попав в оживлённый и шумный дом, наивное дитя пришло в восхищение.
— Здесь так чудесно! — радовалась Мияги.
— Какой прелестный ребёнок! — умилилась хозяйка. Она подала Мияги вкусные яства, нарядила в новое кимоно. Мияги мало смыслила в происходившем и лишь твердила в детском восторге, как она счастлива здесь. С первого дня она всей душой привязалась к хозяину и его жене.
Когда старуха собралась уходить, девочка попросила:
— Пусть матушка непременно навестит меня завтра!
Старуха пообещала, но, вернувшись домой, сказала другое:
— Девочка очень довольна. Ей хорошо там — у неё есть игрушки и книги. Не извольте о ней беспокоиться. Кстати, может быть, вы дадите два рё из тех денег? Ваш супруг, перед тем как скончаться, задолжал мне, а вернуть не успел. — И старуха поделила принесённые деньги. Возможно, она последовала законам династии Чжоу[20], которые, как говорят, дозволяли взимать за посреднические услуги пятую часть дохода. Похоже, древние тоже пеклись о своих интересах…
— Я сама должна пойти туда, поговорить с хозяином, — настаивала мать. — Я должна быть уверена, что моей дочери хорошо.
Но кормилица возражала:
— Сперва надобно обновить ваше платье. Затем дождаться благоприятного дня…
Старуха всеми средствами старалась помешать матери. Та же, не понимая её уловок, плакала и умоляла:
— Дай мне увидеть моё дитя, взглянуть хоть одним глазком…
Она не осушала глаз, от тоски занемогла — и вскорости умерла.
Наступила пятнадцатая весна Мияги, и волосы ей уложили в высокую причёску. Однажды хозяин послал за ней:
— Тебя зовёт гость. Выйди и позаботься о нём, — приказал он.
Мияги была умна и сразу же всё поняла: «Я стала такой же девой любви, о которых читала в романах! Что ж, мне некого в том винить — ведь матушка сама отдала меня в этот дом…»
И Мияги примирилась с судьбой, хотя временами ей становилось невыносимо горько. Она всё более постигала тайны своего ремесла, и слава её становилась всё громче.
— Она просто красавица, — согласились все. — Куртизанки, достойной Мияги, давно не было в Кандзаки!
