Жорж Санд - Мастера мозаики
— Легко бы закатилась звезда Дзуккато, несмотря на покровительство художников, — вставил завистливый Доминик, — если бы немного постараться.
— Как же так? — воскликнули его братья. — Если ты знаешь, каким образом их унизить, скажи, и мы простим тебе все твои проступки.
— Мне нет дела ни до вас, ни до них, — возразил Доминик, — я только говорю: можно доказать, что они обманом получают жалованье, ибо их работа никуда не годится, а следовательно, они крадут деньги у республики.
— Злой вы человек, мессер Доминик! — сурово молвил Альберто. — Не смейте так говорить о людях, пользующихся всеобщим уважением. Можно подумать, что вы завидуете их превосходству.
— Что ж, и завидую! — крикнул Доминик, топнув ногой. — Да и как не завидовать? Разве справедливо, что прокураторы[16] выдают им сто золотых дукатов в год, а нам всего тридцать, хотя мы работаем вот уж скоро десять лет над генеалогическим древом[17] святой девы? Говорю прямо, что братья Дзуккато и половины такой огромной работы не сделали бы за всю свою жизнь. Сколько месяцев им надо, чтобы выполнить полу одежды или детскую руку? Пусть за ними немного последят, тогда и увидят, во что обходится республике их дивный талант.
— Они работают медленнее вашего, правда, — отвечал священник, — но какое у них совершенство рисунка, какое богатство красок!
— Если бы вы не были священником, — возразил Винченцо, пожимая плечами, — вас бы научили разговаривать. Отправляйтесь-ка лучше в исповедальню, к своему кадилу, да не судите о вещах, в которых ничего не смыслите.
— Мессер! Как вы смеете так говорить? — воскликнул Альберто, задетый за живое. — Вы забываете, что я уже был знатоком своего дела, когда вы только к нему приступили, и что я лучший ученик нашего всеобщего учителя — гениального Риццо, достойного последователя античных мастеров мозаики!
— Гениального, чего захотели! Клянусь богом, не нужно быть гениальным, чтобы набирать мозаику, а надо иметь то, чего недостает всем вам, священникам да лентяям Дзуккато, — неутомимые руки, железные ноги, глазомер, подвижность. Ступайте-ка мессу служить, отец Альберто, и оставьте нас в покое.
— Тише, — сказал Антонио, — вон идет старый притворщик Себастьяно Дзуккато. А как сыночки провожают его — и беретами помахивают, и руки ему лобызают! Ну прямо дож[18] в сопровождении сенаторов! Корчат из себя знаменитостей, а держать скребок не умеют.
— Молчать! — крикнул Винченцо. — Вот и мессер Робусти пришел посмотреть на нашу работу.
И все трое обнажили головы, скорее из раболепного страха перед знаменитым мастером, чем из уважения к его гению, который они не способны были оценить. Альберто пошел ему навстречу и провел его в часовню. Тинторетто взглянул на инкрустированные панно, похвалил работы по восстановлению древнегреческих мозаик, порученные Альберто, и удалился, отвесив глубокий поклон братьям Бьянкини, но так и не обмолвившись с ними ни словом, ибо он не уважал ни их работу, ни их самих.
IV
Закончив трудовой день, братья Дзуккато поужинали вместе со своими старшими подмастерьями Боцца, Марини и Чеккато (все трое впоследствии стали превосходными художниками) в маленькой таверне в подвале Прокурации[19], где они обычно собирались. Валерио уже хотел было уйти — его ждали то ли дела, то ли развлечения, — но Франческо удержал его, говоря:
— Милый брат, сегодня ты должен уделить мне часть своего вечернего досуга. Ты знаешь, я возвращаюсь домой рано, и у тебя останется время после нашей беседы.
— Согласен, — ответил Валерио, — но ставлю условие: возьмем лодку и немного покатаемся. Право, я совсем разбит после дневных трудов, а усталость я прогоняю усталостью — иначе отдыхать не умею.
— Не могу помочь тебе грести, — возразил Франческо, — нет у меня такого могучего здоровья, как у тебя, дорогой Валерио. Не хочется пропускать завтра работу, поэтому мне нельзя уставать нынче вечером; но, если я откажу тебе в развлечении, ты мне не посвятишь два-три часа, вот я и приглашу Боцца. Он достойный юноша и не помешает нашей беседе.
Бартоломео Боцца тотчас же принял приглашение, велел подвести к берегу самую нарядную лодку и схватил весло, а Валерио взял другое. Стоя на корме, они с силой оттолкнулись от берега, и лодка понеслась, подпрыгивая на вспененных волнах. Как всегда, в этот час на Большом канале собралась вся знать, наслаждаясь вечерней прохладой. Узкий челнок стремительно, словно украдкой, скользил между гондолами — так, спасаясь от охотника, летит, прижимаясь к берегу, морская птица. Молча и проворно гребли юноши. К ним были прикованы все взгляды. Дамы свешивались с подушек, чтобы подольше видеть красавца Валерио; его изящество и сила вызывали зависть и у патрициев и у гондольеров, а во взгляде удивительным образом сочетались отвага и простодушие. Боцца был тоже силен, хорошо сложен, хотя худощав и бледен. Мрачным огнем блестели его черные глаза, густой бородой заросли щеки; его черты не отличались правильностью, но печальное и презрительное выражение лица привлекало к себе внимание. Франческо Дзуккато, тоже худощавый и бледный, но полный достоинства, а не высокомерия, задумчивый, а не угрюмый, лежал на черном бархатном ковре, небрежно подперев руками голову, и витал в мечтах, уносивших его от людской суеты. Он тоже, как и Валерио, привлекал внимание дам, но не замечал этого.
Лодка поднялась вверх по каналу и не спеша поплыла по лагунам, вдали от многолюдных мест. Затем гребцы пустили ее по течению, а сами прилегли на дно лодки под прекрасным небом, усеянным бесчисленными звездами, и стали без стеснения разговаривать.
— Милый Валерио, — начал старший Дзуккато, — тебе надоели мои назидания, но ты должен обещать, что будешь вести более благоразумный образ жизни.
— Ты никогда не надоешь мне, любимый братец, — ответил Валерио, — я всегда буду благодарен тебе за заботы. Но не могу обещать тебе, что изменюсь. Мне так нравится жизнь, которую я веду! Я счастлив, как вообще может быть счастлив человек. Зачем же ты хочешь, чтобы я отказался от счастья, ведь ты так любишь меня!
— Подобный образ жизни приведет тебя к гибели! — воскликнул Франческо. — Нельзя совмещать удовольствия и усталость, мотовство и труд.
— Напротив, подобный образ жизни меня воодушевляет и поддерживает, — возразил Валерио. — Что такое жизнь? Вечная смена наслаждений и лишений, усталости и деятельности. Дай мне свободу действия, Франческо, и не суди о моих силах по своим. Конечно, природа была несправедлива, лишив лучшего, достойнейшего из нас крепкого здоровья и веселого нрава. Но не завидуй, милый Франческо, — ведь тебе на долю выпало столько других даров.
— Да я и не завидую, — проговорил Франческо, — хотя здоровье и веселье ценнее всего, благодаря им одним мы можем постигнуть, что такое счастье. Отрадно думать, что брат, которого я люблю больше жизни, не испытает ни телесных, ни душевных недугов, ни тревог, которые терзают меня. Но дело не только в этом, Валерио: ты, конечно, считаешься со своим званием, с дружескими чувствами знаменитых мастеров, с поддержкой сената, с милостями прокураторов…
— Братец, — отвечал беспечный юноша, — да кроме дружбы с нашим дорогим Тицианом и благоволения Рсбусти (двух людей, которых я боготворю), кроме любви отца и брата, все остальное пустяки: бутылки две скиросского живо утешили бы меня, если бы я потерял место и впал в немилость сената.
— Но считаешься же ты хотя бы с честью, — серьезным тоном ответил Франческо, — с честным именем отца, со своим честным именем, за которое я поручился, — я отвечаю за него своей репутацией!
— Ну разумеется! — произнес Валерио, с живостью приподнявшись на локтях. — Но куда ты клонишь?
— Вот куда: знай — Бьянкини строят против нас козни. Из-за них мы можем потерять не только выгодное место и великолепное жалованье, которое ты преспокойно готов променять на скиросское вино и всякие развлечения, но и доверие сената, а следовательно — уважение наших сограждан.
— Эвоэ! — воскликнул Валерио. — Это мы еще посмотрим! Если все это так, сейчас же отправимся к Бьянкини, вызовем их на поединок. Их трое, нас тоже — вместе с нашим другом Боцца. Справедливость на нашей стороне, так дадим же обет божьей матери и избавимся от предателей.
— Какой вздор! Божественные силы не благоволят к зачинщикам ссор, а мы будем зачинщиками, если бросим вызов, еще не имея явных улик. Да и Бьянкини в ответ на вызов скрестить мечи поступят по своему обыкновению: как-нибудь ночью пустят в ход стилеты. Это неуловимые враги. Они не оскорбят нас открыто, пока мы под защитой власть имущих. А о том, как Бьянкини нас ненавидят, мы узнаем, когда уже будет поздно. Вот чего я опасаюсь. Винченцо, обычно такой учтивый со мной, перестал мне кланяться, когда я прохожу мимо места, где он работает. А нынче утром, когда я провожал отца и мы все спускались по лестнице базилики, мне показалось, что трое братьев, стоя под портиком, злорадно поглядывают на нас и над нами издеваются. Ненависть давно зреет в их душах и нет-нет, да сверкнет в их глазах. Боцца может рассказать тебе к тому же, что не раз после дневных трудов или поутру, приходя первым на работу, он на наших лесах заставал врасплох то Винченцо, то Доминика Бьянкини — они с величайшим вниманием рассматривали мельчайшие детали наших мозаик.
