Людоед - Твелв Хоукс Джон

Это ужасная незадача, как видишь, но, если Капрал встанет на мою сторону, думаю, все изменится. Надеюсь, весь план для тебя сложится, и бумаги доберутся по такому дождю надежно, потому что в то же время я в окопах ничего не делаю, и возбуждение это — из-за проволоки и седел — тревожит мою совесть…»

Ютта выронила письмо обратно в умывальный столик. Жалко, что нет комода, такого, что был бы с нее ростом, и резного, а в нем слой за слоем платьев и шелка, чего-нибудь драгоценного на каждый миг ночи, с золотым ключиком и позлащенным зеркалом сверху.

Штинц сидел на тележке прямо, тяжко стукаясь о дерево под ритм камней и выбоин в мостовой. Лицо ему свело, и он соскальзывал, затем выправлялся — как дитя в коляске, слишком для него крупной. Выглядел он безногим, какой волочется по улицам во дни неурядиц, он был пассажиром, что весь напружился для поездки, и лишь голова перекатывалась над бортами тележки.

На дне тележки не было соломы, руки Штинца несгибаемо зацепились по сторонам, и он тяжело подергивался, когда колеса перекатывались по гравию. Если бы с ним ехал кто-нибудь еще, он бы не заговаривал. Угрюм он был, беспомощен, и у всего тела его имелся тот вызывающий, неприятный вид, какой бывает у беспомощных. Оглобли оказались для меня чересчур широки, и мне было трудно тащить тележку, ибо порой она, кажется, набирала собственную движущую силу и подталкивала меня вперед, а каблуки у меня взбрыкивали и падали на половицы пугающим шагом.

Встретились мы на условленном углу, и Счетчик Населения опустил в тележку жестянки, холодные и громоздкие. Они быстро соскользнули на колени Штинцу, тесня и пришпиливая его. Больше не скользил он с движеньем поездки, был уже не пассажир. Жестянки все изменили, они отрезали ему душу, заполонили тележку плеском жидкости. Голова Штинца была уже не голова, а воронка вверху бочонка.

Остановились перед дверью Бургомистра и с трудом выволокли из повозки мученика и топливо. Уронили его и перевели дух.

— Ты уверен, что он нас не услышит?

— Не услышит. А если и да, то ничего не сделает. Гарантию даю — он не издаст ни звука. Он знает, что ему никто не поможет.

Громадным усилием мы вволокли Штинца в вестибюль к Бургомистру и подперли им стол. Опустошили банки горючего — по десять Пфенниге за чашку — по всему низу дома.

Пламя долго добиралось до крыши, поскольку жестянки разбавили водой, а дом и с самого начала был сырой. Счетчику Населения пришлось совершить несколько ходок обратно в редакцию еще за топливом, и руки и плечи у него болели от работы.

Бургомистр думал, что нянечка готовит чашки горячего бульона, и чайник вскипел, пока она в нем помешивала деревянной ложкой. В воде наполовину всплыли белые кусочки курицы, чью голову зашвырнули в угол. Комнату наполняли теплые пары.

— Вот, Миллер, — произнес он, — давайте-ка сядем вместе да выпьем супу. Женщина эта — превосходная стряпуха, а птица — из моего собственного хозяйства. У меня сотни, знаете ли. Миллер, позвольте-ка дать вам этого бульону. — Слезы стояли у старика в глазах, он потянулся к чашке. Но пить Миллер не стал. Нос и рот у Бургомистра обвязаны были красным платком, он сдавливал ему горло, и в последнюю минуту Миллер опрокинул супницу.

— Думаю, мы можем идти, — сказал я. Пожар заполнял улицу жарким немногим пеплом.

Бургомистр не крикнул, но умер — чему я был рад — без воздаяния или покаяния.

Маленькая девочка не смотрела пожаров со времен Союзнических бомбардировок, да и в те дни видела их лишь после того, как они хорошенько разгорались, когда уже обрушивались стены и дома больше не походили на дома. А из-за людей, толпившихся на улицах после налетов, бегавших туда и сюда, отдававших команды, частенько и разглядеть что-то бывало трудно.

Теперь же, поскольку у городка больше не было пожарного агрегата, никаких сирен или машин, и раз на улицах не было никого, она могла рассматривать пожар сколько влезет — смотреть на него из своего окна, не отвлекаясь, бдительно. Пожарники б уж точно пожар уничтожили, их черные лестницы, взобравшиеся по всем стенам, изменили б его, черные дождевики, сияющие от воды, вопияли б об опасности — покрывшись водою, они 6 его загасили.

Пожар некоторое время происходил хорошенько, а затем, поскольку ему не помогал ветер, раз не подкормиться было ему ни одеждою, ни шторами, он начал вянуть, словно зажигательный снаряд на голой дороге, покуда из щелей заложенного ставнями окна в верхнем этаже не засочилось лишь немного искр да порывов дыма. Вскорости дитя устало от языков пламени, что не могли б и кошку опалить, но она все равно радовалась, что не прозвенел колокол. Заползла обратно под одеяла, чтобы согреться, покуда ждет.

Герцог, с бременем хозяйственной сумки в охапке, устало взобрался по лестнице и отпер дверь.

Мадам Снеж, заслышав шумы над головою, поняла, что жилец во втором этаже вернулся.

Стрелочник задремал в кресле и забыл про мальчика и мужчину с воздетою тростью.

Мадам Снеж не видела умирающих угольев.

Свободной рукою Герцог положил несколько выпусков «Мутной Цайтунг» — старых, нечитаемых выпусков — на стул, прежде чем утвердить на нем свою ношу; белые ноги, болтавшиеся над сиденьем, были слишком коротки и до перекладин не доставали. По газетам расползлось пятно. Он быстро задвигался по величественной квартире, годной лишь для Герцогского взора, и теперь уже в жилете, закатавши рукава, сунул он в печь два куска угля, ополоснул руки и наконец сложил куски в ведро отмокать. Несколько костей, что удалось ему унести, неосмотренные и не проштампованные, перед тем как закрылась лавка, он положил на полку в чулане. Швырнувши черную куртку лисенка на кучу трофейной одежи, он собрал свои кастрюльки и взялся за работу. Еще газет на колени, кастрюли он собрал у своих ног и одну за другой драил он, драил, покуда газеты не покрылись густою красной пылью, а сосуды не заблистали, сталь для очага. Драил он, покуда руки и плечи у него не покраснели.

На печи столпилось, ибо каждая кастрюля и сковорода, что были у него во владенье, применились к варке, котелки с крышками и жестянки для печки, крупные и мелкие, тяжелые и легкие, — все они стиснулись вместе над угольями. Бульона хватит на недели и месяцы, полки его будут держать кости годами. Сквозь ставни кухню начал заполнять тусклый свет, и наконец-то, гордо, Герцог был готов сойти вниз.

Мадам Снеж услышала, как поступь, медленная и ровная, остановилась у нее под дверью. Она знала: что-то ждет, какое-то медлительное существо, крупное или худое, живое или мертвое, было снаружи рядом, ждало зайти. Слышала она дыханье, прерывистые тихие звуки, шорохи, столь необходимые для кошмара, шелест ткани, быть может — тихое слово, выбормотанное самому себе. Если зажжет она свет, он может исчезнуть, или она, возможно, его не признает, возможно, она никогда не видела то лицо, те глаза и руки, тех резиновых сапог и дождевика, туго подтянутого до подбородка. Оно, возможно, вяло покачивает топором туда и сюда — крупное, громоздкое, незнаемое. А если не заговорит он, а просто будет стоять, волосы влажно спадают на глаза, лицо в шрамах, на шее повязан платок, и еще хуже — если он не шевельнется, так и не сделает к ней шага за порог с белым носовым платком, с Христом у головы его, в рукавицах и со свистком, за который никогда не хватались, в который никогда не дули, на ремне, — что сделает она тогда? Она не сможет заговорить, не признает она, не вспомнит и не припомнит, как примечательно стоял он, как будто в руках у него винтовка, как если б только что выполз он из протока в дождевике своем, сшитом из резиновых плотов. Ей слышно было, как он приникает все ближе к двери.

Наконец раздался стук и опасливо, чопорно он вошел.

— А, херр Герцог, — произнесла она, — добрый вечер. Вы с визитом поздновато, но видеть вас в радость.

Он поклонился, все еще в жилете, руки красны, и натянуто выпрямился.

— Мадам Снеж, я сознаю, который час, но, — он слегка улыбнулся, — явился я с наиважнейшей миссией.