Уильям Фолкнер - Избранное
За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:
— А своего Сноупса ты тоже привез?
Этот Сноупс был молодым человеком из, казалось, совершенно неистощимого семейства, которое в течение последних десяти лет тонкими струйками просачивалось в город из маленькой деревушки, известной под названием Французова Балка. Первый Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой излюбленного фермерами маленького кафе в одной из боковых улиц. Утвердившись здесь, он, подобно библейскому Аврааму, начал переселять в город своих родственников и свойственников — семью за семьей, одного человека за другим — и устраивать их на такие места, где они могли зарабатывать деньги. Сам Флем теперь был управляющим городской электростанции и водопровода и вот уже несколько лет состоял чем-то вроде чиновника для особых поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к изумлению и нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не раз отпускал крепкое словцо, сделался вице-президентом сарторисовского банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.
Он все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где они с женой и ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне она служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов, откуда те расползались по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде бакалейных лавок и парикмахерских (один из них, какой-то инвалид, просто-напросто жарил земляные орехи на купленной у старьевщика жаровне), размножались и процветали. Джефферсонские старожилы, наблюдая за ними из своих домов, солидных магазинов и контор, вначале посмеивались. Но этот смех уже давно больше напоминал столбняк.
Сноупса, о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери Уорд. В 1917 году, незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, офицер, ведавший набором рекрутов в Мемфисе, не взял его на военную службу из-за больного сердца. Позднее, к удивлению всех, а в особенности друзей Хореса Бенбоу, он вместе с Хоресом отправился в Христианскую ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще позже стали поговаривать, будто в тот день, когда он поступал на военную службу, он всю дорогу в Мемфис держал под мышкой плитку жевательного табака. Но этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем уехал.
— А своего Сноупса ты тоже привез? — спросила тетушка Сэлли.
— Нет, — отвечал Хорес, и на его тонком нервном лице появилось легкое облачко холодного отвращения. — Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и говорить о нем не хочу.
— Это тебе каждый мог сказать, еще когда ты уезжал.
Тетушка Сэлли неторопливо и размеренно жевала, сидя над своею тарелкой. Хорес на минуту задумался, и рука его медленно сжала вилку.
— Именно подобные типы, паразиты… — начал было он, но тут его перебила сестра.
— Кого интересует этот Сноупс? И вообще сейчас слишком поздний час, чтобы говорить об ужасах войны.
Полным ртом тетушка Сэлли издала какой-то сырой звук, долженствующий выразить заслуженное превосходство.
— Это все нынешние генералы, — проговорила она. — Генерал Джонстон или генерал Форрест — вот уж те бы ни за что Сноупса в свою армию не взяли.
Тетушка Сэлли ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она жила через дом с двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше ее, а другая моложе. С тех пор как Хорес и Нарцисса себя помнили, она постоянно бывала у них в доме и еще до того, как они начали ходить, присвоила себе какие-то права на их жизнь — привилегии, которые никогда не были точно определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и не допускала, чтобы кто-либо подверг сомнению обоюдное признание того факта, что они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в доме и любила нудно и несколько бестактно толковать о детских болезнях Хореса и Нарциссы. Ходили слухи, будто она некогда «строила глазки» Виллу Бенбоу, хотя ко времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до сих пор говорила о нем с некоторой снисходительностью, словно о ком-то, лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.
— Джулия была премилой девочкой, — частенько говаривала она.
Когда Хорес ушел на войну, тетушка Сэлли перебралась к Нарциссе, чтобы та не скучала, — никому из них троих даже в голову не приходило, что можно устроить все как-нибудь иначе, и то, что Нарцисса должна держать у себя в доме тетушку Сэлли в течение неопределенного срока — год, два или три, — казалось столь же неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на войну. Тетушка Сэлли была славной старушкой, но она жила главным образом прошлым, мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после 1901 года. Для нее жизнь ушла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов ни разу не проник в ее упрямый и безмятежный вакуум. У нее было много неприятных причуд, свойственных старости. Она любила звуки собственного голоса, не любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни за что не могла привыкнуть к вставной челюсти, купленной двенадцать лет назад, и прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду, в которой челюсть сохранялась, она весьма неаппетитно поглощала свою немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.
Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.
— Я так рада, что ты вернулся, Хорри.
Он быстро взглянул на нее, и облачко исчезло с его лица так же внезапно, как и появилось, а дух его, подобно пловцу в спокойном море, медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.
Он был адвокатом, главным образом из уважения к семейной традиции, и, хотя отнюдь не испытывал особой привязанности к своей затхлой конторе, если не считать любви к печатному слову, к книгам, думал о возвращении в нее с оттенком… не столько нетерпенья, сколько глубоко укоренившейся покорности и даже почти удовольствия. Смысл мира. Дни без перемен, быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого не видишь, не ощущаешь — разве что на большом расстоянье. Светлячки еще не появились, и по обе стороны аллеи вытекала на улицу сплошная полоса кедров, словно изгибающаяся черная волна с уходящими в небо резными гребешками. Свет падал из окна на веранду и на клумбу с каннами, стойкими, как бронза, — вот уж в чем нет ни тени хрупкости, свойственной цветку, — а в комнате слышалось невнятное, монотонное бормотанье тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там — она сидела возле лампы с книгой, и от всего ее существа веяло неизменным покоем, он наполнял комнату, словно запах жасмина, — сидела и смотрела на дверь, через которую вышел Хорес, а он со своей холодной трубкой стоял на веранде, и, словно дыхание еще одного живого существа, его обвевала терпкая прохлада старых кедров.
«Смысл мира», — еще раз произнес он про себя, задумчиво уронив два эти слова в прохладную чашу тишины, куда он наконец возвратился опять, и торжественные слова медленно замерли в ней, как замирает прозрачный и чистый звон от удара серебра о хрусталь.
— Как поживает Белл? — спросил он в первый же вечер по приезде.
— У них все хорошо, — отвечала Нарцисса. — Они купили новый автомобиль.
— Вот как, — рассеянно заметил Хорес. — По крайней мере хоть какая-нибудь польза от войны.
Тетушка Сэлли наконец оставила их наедине и потихоньку проковыляла в свою спальню. Хорес с наслаждением вытянул ноги в серых брюках, перестал чиркать спичками, тщетно пытаясь раскурить трубку, и устремил свой взор на сестру, которая сидела, склонив темноволосую голову над раскрытым на коленях журналом, как бы отгородившись от всего мелкого и преходящего. Ее волосы, гладкие, как крылья отдыхающей птицы, двумя воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.
— Белл совершенно не способна писать письма, — сказал он. — Как все женщины.
— Ты часто ей писал?
— А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками, как интерлюдии в пьесах Шекспира, — рассеянно продолжал он. — Ты знаешь хоть одну женщину, которая читала бы Шекспира, не пропуская интерлюдии? Шекспир и сам это знал, и потому женщин у него в интерлюдиях нет. Пускай себе мужчины перебрасываются напыщенными словесами — женщины будут в это время мыть за кулисами посуду и укладывать спать детей.
— Я не знаю ни одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, — поправила его Нарцисса. — Он слишком много говорит.
Хорес встал и погладил ее по темным волосам.
— О глубина, — сказал он. — Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты свела и меряешь свой пол по высоте звезды.
— Да, они его не читают, — повторила она, поднимая голову.
