Петр Боборыкин - Василий Теркин
Прокурорский надзор их заподозрит.
Речь его прервал короткий смешок, точно он хотел сдержать волнение; стыдно стало своего малодушия.
Теркин, слушая его, все время повторял себе:
"Да ведь кто же Перновского-то разъярил, кто был зачинщиком всей истории? Ты — и больше никто! Разве Кузьмичев один впутался бы? Тебе и надо поддержать его".
— Вот что я вам скажу, Кузьмичев, — искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. — Спасибо за то, что вы меня человеком другого покроя считаете… И я перед вами кругом виноват. Зарылся… Одно слово!.. Хорошо еще, что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
— Вот бы чудесно!
Кузьмичев круто повернулся к Теркину и взял его руку своими обеими.
— Это давно была моя обязанность. Насчет места вам нечего смущаться. Только бы вам здесь пакости какой не смастерили административным путем… Дотянете до ноября, — милости просим ко мне.
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме. Как бы она одобрила его поведение? И не мог ответить за нее… Кто ее знает? Быть может, с тех пор он и «зарылся», как стал жить с нею…
Ему отраднее было в ту минуту уважать себя, сознавать способность на хороший поступок, чем выгораживать перед собственной совестью трусливое
"себе на уме".
— Не знаю, право, Василий Иваныч, как и…
— Ничего!.. — прервал он Кузьмичева. — Знайте, Андрей Фомич, что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да стр.179 и добро надо помнить! Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом… Андрей Фомич! Ведь в жизни есть не то что фатум, а совпадение случайностей… Вот встреча с вами здесь, на обрыве Откоса… А хотите знать: она-то мне и нужна была!
Порывисто вскочил Теркин.
— Спустимся вниз, в ресторан. Надо нам бутылочку распить…
Кузьмичев от волнения только крикнул по-волжски:
— Айда!
VI
— Милый, милый!
Серафима целовала его порывисто, глядела ему в глаза, откидывала голову назад и опять принималась целовать.
Они сидели поздним утром на террасе, окруженной с двух сторон лесом… На столе кипел самовар. Теркин только что приехал с пристани. Серафима не ждала его в этот день. Неожиданность радости так ее всколыхнула, что у нее совсем подкосились ноги, когда она выбежала на крыльцо, завидев экипаж.
— Сама-то давно ли вернулась? — спросил он после новых, более тихих ласк.
— Я уже три дня здесь, Вася! Так стосковалась, хотела в Нижний ехать, депешу тебе слать… радость моя!
Опять она стала душить его поцелуями, но спохватилась и поднялась с соломенного диванчика, где они сидели.
— Ведь ты голоден! Тебе к чаю надо еще чего-нибудь!
Степанида!
Она заходила по террасе около стола. Теплый свет сквозь наружные маркизы ласкал ее гибкий стан, в полосатом батистовом пеньюаре, с открытыми рукавами.
Волосы, заколотые крупной золотой булавкой на маковке, падали на спину волнистой густой прядью.
Теркин любовался ею.
Мысль его перескочила быстро к ярмарке, к номеру актрисы Большовой, где они, каких-нибудь пять дней назад, тоже целовались… Он вспомнил все это и огорчился тем, что укол-то совести был не очень сильный. стр.180
Его не бросило в жар, не явилось неудержимого порыва признаться в своем рыхлом, нечистоплотном поведении.
И на эту женщину, отдавшуюся ему так беззаветно, он глядел глазами чувственника. Вся она вызывала в нем не глубокую сердечную радость, а мужское хищное влечение.
Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое, с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые руки, раскинутые по спине волосы — делали ее слишком похожей на женщину, созданную только для любовных утех.
Горничной Степаниде, тихой немолодой девушке, Серафима отдала приказание насчет закуски и сейчас же вернулась к нему и начала его тормошить.
— Васюнчик мой!.. Пойдем туда, под сосны… Пока тебе подадут поесть… Возьми с собой стакан чаю… Там вон, сейчас за калиткой… На хвое как хорошо!..
Он принял ее слова за приглашение отдаться новым ласкам и не обрадовался этому, а съежился.
— Нет, — ответил он с неискренней усмешкой, побудем здесь… Эк тебе не сидится!
На террасе было очень хорошо. Ее отделял от опушки узкий цветничок. Несколько других дач, по одной стороне перелеска, в полуверсте дальше, прислонились в лощине к опушке этого леса, шедшего на сотни десятин. Он принадлежал казне, дачи были выстроены на свой счет двумя инженерами, доктором да адвокатом. Одного из инженеров перевели, — он уступил свою Теркину еще ранней весной. С тех пор Серафима жила здесь почти безвыездно, часто одна, когда он отлучался неделями. Зиму они проводили то здесь, то там: жили в Москве, в Нижнем, в Астрахани. Скитанье по гостиницам и меблированным комнатам менее ее тяготило, чем одинокое житье на этой даче, в нескольких верстах от богатого приволжского посада, где у нее не было никого знакомых. Ей сдавалось, что Теркин продолжает ежиться от их нелегального положения. Правда, он должен был разъезжать по своим делам; но ему, видимо, не хотелось устроиться домом ни в Москве, ни в одном из приволжских губернских городов. Он, конечно, боялся за нее, а не за себя. Эта деликатность стесняла ее. Муж ее не преследовал, — кажется, забыл и думать о ее существовании. стр.181
Его перевели куда-то за Москву. Их никто не беспокоил.
Она жила по своему гимназическому диплому. Нигде — ни в Москве, ни в других городах — он не выдавал ее за жену, и это его стесняло.
Серафима недавно, перед тем как он собрался в Нижний, а она к своей матери, сказала ему в шутливом тоне:
— Вася! Ты все еще за меня смущаешься?.. Что я, Анна Каренина, что ли? Супруга сановника? Какое кому дело, венчаны мы или нет и что господин Рудич — мой муж?.. Коли ты в закон вступить пожелаешь, — когда разбогатеем, предложим ему отступного, вот и все!
Он тогда ничего ей не ответил, ни в шутку, ни серьезно; но теперь она ему как-то особенно резко казалась ничуть не похожей на жену всем своим видом и тоном. И он не мог освободиться от этих ненужных и расхолаживающих мыслей.
Вместе с Степанидой что-то принес для стола карлик, в серой паре из бумажной материи, очень маленький, с белокурой большой детской головой, безбородый, румяный, на коротких ножках, так что он переваливался с боку набок.
Ему было уже под тридцать. Звали его Парфен Чурилин. Теркину он понравился в Казани, в парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить «карлу». Кухарка уже донесла ей, что он тайно "заливает за галстук", только изловить его было трудно.
— Чурилин! Как изволите поживать? — обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.
— Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.
Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.
Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.
— Не надо! — выговорил Теркин и отдернул руку.
В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину. стр.182
— Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!
Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее — насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.
— Такой карпыш, — говаривал он, — а сколько сериозу!
Для него все важно!
Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:
— Довольно! Нечего больше таскать!
Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: "как веселился он у Макария?"
Он стал рассказывать довольно живо про театр, про "Марию Стюарт", про встречу с Усатиным и
Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.
"Стоит в этом каяться!" — окончательно успокоил он себя.
Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.
Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
