Альфонс Доде - Нума Руместан
Боясь расплакаться, Ортанс никому не сказала ни слова.
Министр, провожавший обеих дам до железнодорожной станции, до которой было отсюда далеко, уселся напротив них. Щелканье кнута, звон бубенцов… Вдруг Ортанс крикнула:
— Зонтик!
Он ведь только что был тут. Человек двадцать бросаются на поиски.
— Зонтик!.. Зонтик!..
В комнате нет, в гостиной нет… Хлопают двери, гостиницу обыскивают сверху донизу.
— Не ищите… Я знаю, где он.
Девушка выскакивает из коляски и бежит в сад, в орешник, где еще сегодня утром она добавляла несколько слов к роману, развертывавшемуся в ее взбаламученной головке.
Зонтик действительно там, лежит поперек скамейки, как что-то оставшееся от нее самой, на месте излюбленном ею и чем-то подобном ей. Сколько чудесных часов провела она среди светлой зелени этого уголка, сколько признаний унесли отсюда пчелы и бабочки! Конечно, она никогда сюда не вернется, и эта мысль сжимала ей сердце, ааставляла медлить. Даже скрип качелей был ей сейчас мил.
— Отстань! Вот пристала!..
Это был голосок мадемуазель Башельри, взбешенной тем, что отъезд Ле Кенуа оторвал от нее всю компанию молодежи. Она была уверена, что, кроме нее и матери, здесь никого нет, не стеснялась в выражениях. Ортанс вспомнила жеманные дочерние ласки мадемуазель Башельри, которые так ее раздражали, и, идя к коляске, посмеивалась втихомолку. Внезапно на повороте в одну из боковых аллей девушка очутилась лицом к лицу с Бушро. Она отстранилась, но он удержал ее за руку.
— Вы покидаете нас, мадемуазель?
— Ничего не поделаешь, сударь.
Она растерялась от этой встречи, оттого, что он впервые заговорил с ней, и не знала, о чем говорить. Он взял ее руки в свои, раздвинул их и, удерживая ее прямо перед собой, стал пристально всматриваться в ее лицо своими острыми глазами из-под лохматых седых бровей. Потом его губы и его руки дрогнули, по бледному лицу разлилась краска.
— Что ж, прощайте!.. Счастливого пути!
Он молча привлек ее к себе, прижал к груди с нежностью деда — и сейчас же убежал, держа руки у сердца, разрывавшегося от жалости.
XIII. ШАМБЕРИЙСКАЯ РЕЧЬ
Нет, нет, я птичкой быть хо-о-о-чу,
Я в небо ла-а-сточкой ле-е-е-чу!
Малютка Башельри, стоя перед зеркалом в дождевом плаще «фантазия» с голубым шелковым капюшоном, выбранным под стать беретику, обернутому широкой газовой вуалью, и, застегивая перчатки, заливалась своим серебристым голоском, который, проснувшись нынче утром, был ясен и весел. От нее приятно пахло после утреннего туалета, веяло жизнерадостностью; ее маленькая фигурка была затянута в новый, предназначавшийся специально для акскурсий костюм с иголочки, необыкновенно аккуратный в полную противоположность беспорядку, царившему в номере, где остатки вчерашнего ужина красовались на столе среди жетонов, игральных карт, свечей, в самом близком соседстве с неубранной постелью и большой ванной, в которой ослепительно белела арвильярека я сыворотка — лучшее средство для того, чтобы успокаивать нервы и придавать атласный блеск коже купальщиц.
Внизу ее ждала запряженная плетеная коляска, звеневшая бубенцами, и гарцевавший у подъезда почетный конвой молодежи.
Когда она была уже почти совсем готова, в дверь постучали.
— Войдите!..
В комнату, еле сдерживая волнение, шагнул Руместан и протянул ей большой конверт.
— Вот, мадемуазель… Прочтите… Пожалуйста, прочтите…
Это был ангажемент в Оперу на пять лет, с жалованьем, которого она добивалась, с положением артистки на первых ролях — словом, все, чего ей хотелось. Хладнокровно, не спеша прочитала она документ, пункт за пунктом, до самой подписи, в которой чувствовались толстые пальцы Кадайяка, и тогда — только тогда! — приблизилась к министру, откинула вуаль, уже опущенную во избежание дорожной пыли, и, подняв розовый носик, почти прижалась к нему.
— Вы добрый!.. Я вас люблю!..
Этого было достаточно, чтобы государственный муж забыл все неприятности, которые должны были воспоследовать для него из-за этого ангажемента. Однако он сдержался и стоял прямой, холодный, хмурый, как скала.
— Я сдержал свое слово, а теперь мне остается уйти… Я не хочу мешать вашей прогулке…
— Прогулке?.. Ах да, верно!.. Мы собираемся в замок Баярда.[33]
Обняв его обеими руками за шею, она ласково протянула:
— Вы поедете с нами… Да, да!..
Она щекотала ему лицо ресницами, длинными, как кисти художника, покусывала ему подбородок, но слегка, кончиками передних зубов.
— Со всей этой молодежью?.. Что вы!.. Как это вам могло прийти в голову?
— Молодежь?.. Плевать мне на этих юнцов!.. Не поеду я с ними, вот и все… Мама им скажет… Они к этому привыкли… Слышишь, мама?
— Иду, — скааала г-жа Башельри. Видно было, как она в соседней комнате, поставив ногу в красном чулке на стул, силится втиснуть ее в узкий ботинок с матерчатым верхом. Она сделала министру глубокий реверанс в стиле Фоли-Борделез, а затем поспешила сойти вниз, чтобы спровадить молодых людей.
— Одну лошадь для Бомпара!.. Он поедет с нами! — крикнула ей вслед девушка.
Нума, тронутый этим знаком внимания, упивался своим счастьем: держа в объятиях красотку, он слушал, как расходятся не солоно хлебавши ретивые юнцы, которые так часто топтали ему сердце копытами своих гарцевавших коней. Долгим поцелуем обжег он ее улыбчивые губы, обещавшие ему все. Затем она выскользнула из его объятий.
— Идите одеваться… Мне уже хочется быть в пути.
Все вагудело, все засуетилось от любопытства, когда стало известно, что министр принимает участие в поездке в замок Баярда, когда в плетеной коляске напротив певички появились широкий белый жилет и панама, затенявшая его римский профиль. Но в конце-то концов, как говорил патер Оливьери, которого очень оживили путешествия, что тут худого? Ведь их сопровождает мамаша. А замок Баярда — исторический памятник, подведомственный министру народного просвещения. Не будем так уж нетерпимы, друг мой, в особенности по отношению к людям, которые всю жизнь свою посвятили защите благородных принципов и нашей святой веры.
— Бомпара нет как нет. Ну что он там возится? — бормотал Руместан, раздосадованный тем, что ему приходится ждать у крыльца гостиницы, где, несмотря на балдахин над коляской, его без конца расстреливают все вти пронизывающие взгляды.
Но вот в одном ив окон второго этажа появилось нечто необыкновенное — белое, круглое, экзотичное — и крикнуло голосом предводителя черкесов:
— Поезжайте!.. Я вас догоню!
Пара впряженных в коляску мулов с низким загривком, но крепкими ногами, словно только этого сигнала и дожидалась, она рванулась вперед, тряхнув бубенчиками, вылетела из парка, промчалась мимо ванных зданий.
— Берегись!
Сторонятся вспугнутые больные и носильщики портшезов; у входа в галереи появляются санитарки в белых фартуках с огромными карманами, набитыми разменной мелочью и разноцветными билетиками; массажисты, голые, как бедуины, под своими шерстяными одеялами, высовываются по пояс на лестнице парилен; в ингаляционных валах приподнимаются голубые занавески: все хотят видеть, как едут министр и певичка. Но те уже далеко, мчатся во всю прыть, спускаясь по извивам черных арвильярских улочек, по густому острому щебню с прожилками серы и огня, на котором коляска подпрыгивает, высекая искры, сотрясая низкие домишки, покрытые пятнами, словно язвами проказы, притягивая любопытные головы к окнам с объявлениями о сдаче в наем, к порогам лавок, торгующих альпенштоками, зонтиками, горной обувью с шипами на подошвах, сталактитами, кристаллами горного хрусталя и другими приманками для курортников, — головы, почтительно склоняющиеся или почтительно обнажающиеся при виде министра. Даже зобатые кретины узнают его и приветствуют своим бессмысленным хриплым смехом главу Французского университета, а его спутницы, с достоинством выпрямившись, сидят напротив него, в высшей степени гордые оказанной им честью.
Они позволяют себе принять более удобные позы, лишь отъехав от жилых мест, на красивой дороге в Поншарра, где мулы наконец останавливаются, тяжело дыша, у подножья Трейльской башни: тут назначил им свидание Бомпар.
Но минуты текут, а Бомпара нет. Известно, что он отличный наездник, он сам так часто хвастался этим. Они удивляются, потом раздражаются, особенно Нума, которому не терпится отъехать как можно дальше по этой белой ровной дороге, кажущейся бесконечной, войти поглубже в этот день, открытый перед ним, как целая жизнь, полная надежд и приключений. Наконец — облако пыли, из которого доносится задыхающийся испуганный голос: «Эй!.. Эй!..» — и появляется голова Бомпара в пробковом, обтянутом белым полотном шлеме, отдаленно напоминающем водолазный скафандр (такие шлемы приняты в англо-индийской армии). Южанин взял его с собой, чтобы путешествие выглядело внушительнее и драматичнее и чтобы торговец головными уборами подумал, будто бы его клиент направляется в Бомбей или Калькутту.
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
