Ганс Андерсен - Импровизатор
Сердце мое сжалось от боли, руки беспомощно упали на колени, но плакать я не мог, хотя это и облегчило бы меня. «Иисус, Мария!» — прошептал я; голова моя упала на стол, и я так и застыл, не думая ни о чем, не ощущая даже горя. Слова молитвы не шли мне на ум; мне казалось, что и сам Бог, и все святые отступились от меня, как весь свет. Тут вошел ко мне Федериго.
— Ты болен, Антонио? — спросил он, пожимая мне руку. — Нельзя же так замуровываться со своим горем! Кто знает, был ли бы ты счастлив с Аннунциатой? Все к лучшему! Так всегда бывает! Мне самому приходилось убеждаться в этом не раз, хоть и не всегда приятным путем.
Я молча протянул ему письмо; он стал читать его. В то же время слезы неудержимо хлынули у меня из глаз. Я, однако, стыдился их и отвернулся, чтобы скрыть их от Федериго, но он обнял меня и сказал:
— Плачь, плачь! Выплачь свое горе, легче будет! — Когда же я несколько успокоился, он спросил меня, принял ли я какое-нибудь решение. Тут как молния озарила меня мысль: «Я оскорбил Мадонну, на служение которой был призван с детства, у нее же должен я и искать защиты!»
— Лучше всего будет мне пойти в монастырь! — сказал я. — К этому ведь и готовила меня судьба! И что мне осталось теперь в мире? Я ведь только поэтическая фигура, а не человек, как все! Да, только в лоне церкви обрету я приют и мир!
— Ну, будь же благоразумнее, Антонио! — сказал Федериго. — Покажи Eccellenza и всему свету, что у тебя есть сила характера, пусть удары судьбы возвысят тебя, а не сломят. Впрочем, я думаю и надеюсь, что это только сегодня вечером ты хочешь пойти в монастырь. Завтра, когда солнышко заглянет в твое сердце, ты переменишь взгляд. Ты ведь импровизатор, поэт, у тебя есть талант, познания, и все еще может устроиться для тебя прекрасно. Завтра мы наймем кабриолет и покатим осматривать Геркуланум и Помпею, а потом взберемся на Везувий! Мы еще не были там. Тебе нужно развлечься! Вот когда хандра твоя пройдет, тогда мы и поговорим серьезно о твоем будущем. Теперь же марш со мной! Погуляем по Толедо! Жизнь мчится галопом, и у всех нас, как у улиток, своя ноша на спине, — из свинца или из погремушек — все равно, если она гнетет всех одинаково!
Его участие ко мне растрогало меня — у меня еще оставался хоть один друг на земле! Молча взял я шляпу и последовал за ним. Из маленьких балаганчиков на площади неслась музыка; мы остановились перед одним из них, вмешавшись в толпу народа. Вся семья балаганных артистов стояла, по обыкновению, на подмостках; муж и жена, оба в пестрых одеяниях, охрипли от зазываний; маленький бледный мальчик с унылым личиком, одетый в белый балахон Пьеро, играл на скрипке, а две его сестренки плясали. Но от всей этой сцены веяло трагизмом. «Несчастные! — думал я. — И их будущее так же темно, неопределенно, как мое!» Я крепко прижался к Федериго и не мог подавить невольного вздоха.
— Ну, успокойся же, будь благоразумнее! Теперь мы погуляем немножко, глаза твои не будут так красны, а затем пойдем к синьоре Маретти! Она или развеселит тебя, или поплачет с тобою, пока ты сам не устанешь плакать. Она на все мастерица! — И вот мы поплелись к дому Маретти.
— Наконец-то вы хоть раз зашли запросто! — ласково приветствовала нас Санта.
— Синьор Антонио находится в элегическом настроении! Его надо подбодрить, так куда же было привести его, как не к вам! Завтра мы поедем в Геркуланум и Помпею, а потом взберемся на Везувий! То-то хорошо бы попасть на извержение!
— Capre diem! — сказал Маретти. — Мне тоже хочется с вами. Только не на Везувий, а посмотреть, как идут раскопки в Помпее. Я только что получил оттуда несколько украшений из разноцветного стекла; я разместил их, согласно их цвету, и написал по этому поводу opusculum. Надо показать эти сокровища вам! — обратился он к Федериго. — Вы дадите мне некоторые указания относительно красок. А вы, — сказал он мне, трепля меня по плечу, — глядите веселее! Потом мы все выпьем по стаканчику фалернского и споем:
Ornatus viridi tempora pampino,
Liber vota bonos ducit ad exitus!
Я остался один с Сантой.
— Не написали ли вы чего-нибудь новенького? — спросила она. — У вас сегодня такой вид, как будто вы опять написали какие-нибудь красивые стихи вроде тех, которые так тронули меня. Я не раз вспоминала вас и вашего «Тассо», и мне становилось так грустно, хотя я, как вы знаете, вообще не принадлежу к «плачущим сестрам»! Ну, развеселитесь же теперь! Поглядите на меня! Расскажите мне что-нибудь хорошенькое!.. Ничего не знаете? Ну, скажите что-нибудь о моем новом платье! Видите, как оно сидит? Поэт должен быть чуток ко всему!.. Я стройна, как пиния! Довольно тонка, не правда ли?
— Еще бы! — ответил я.
— Льстец! — сказала она. — Разве я не такая, как всегда? Платье сидит на мне совсем свободно! Ну, что же тут краснеть! Вот так мужчина! Нет, вас надо приучить к женскому обществу, воспитать! На это мы, женщины, мастерицы! Теперь муж мой и Федериго по уши ушли в древность, а мы будем жить настоящим — это веселее! Вы сейчас же должны попробовать нашего превосходного фалернского, а потом можно выпить опять и с ними.
Я отказался и попытался завязать обыкновенный разговор о мелочах дня, но — увы! — я сам сознавал, что был ужасно рассеян.
— Я вам в тягость! — сказал я наконец, встал и взялся за шляпу. — Извините меня, синьора! Я не совсем хорошо чувствую себя и не гожусь для общества!
— Нет, не уходите от меня! — сказала она, опять усадила меня на стул и поглядела мне в глаза задушевным, соболезнующим взглядом. — Что с вами? Откройтесь мне! Я так расположена к вам! Не оскорбляйтесь моими шутками — такая уж у меня натура! Скажите мне, что с вами? Не получили ли вы писем? Не умер ли Бернардо?
— Нет! Сохрани Бог! — ответил я. — Дело совсем не в этом! — Я не хотел было говорить о письме Eccellenza, но все-таки чистосердечно рассказал ей все. Она со слезами стала упрашивать меня не огорчаться так. — Теперь я брошен всеми! — сказал я. — Никто, никто больше не любит меня!
— Любит, Антонио! — сказала она, гладя меня по голове и прижимаясь к моему лбу горячими устами. — Вас любят! Вы хороши, вы добры! Я люблю вас, люблю вас, Антонио! — И она страстно обняла меня; щека ее прильнула к моей. В крови моей вспыхнул огонь, трепет пробежал по телу, дух захватило… Никогда еще не испытывал я ничего подобного. Вдруг дверь заскрипела и отворилась. Вошли Маретти и Федериго. — У вашего друга лихорадка! — сказала Санта своим обычным, ровным тоном. — Он было напугал меня! Я думала, что он упадет мне на руки! Но теперь ему лучше. Не правда ли, Антонио? — И она как ни в чем не бывало принялась подшучивать надо мною. А у меня сердце так и колотилось в груди; мне было и стыдно, и досадно, и я отвернулся от этой прекрасной дщери соблазна.
— Qvae sit hiems Veliae, quod coelum Vala Salerni! — сказал Маретти. — Ну, как ваша голова и сердце, синьор? Что сделал с вами купидон, который вечно точит свои ядовитые стрелы на раскаленном точиле?
В бокалах заискрилось фалернское. Санта чокнулась со мною и сказала, как-то странно глядя на меня:
— За лучшие времена!
— За лучшие времена! — повторил Федериго. — И они придут! Никогда не надо отчаиваться!
Маретти тоже чокнулся со мною и сказал:
— За лучшие времена!
А Санта громко засмеялась и потрепала меня по щеке.
Глава III
Поездка в Геркуланум и Помпею. Вечер на везувии
На следующее утро Федериго явился за мною. Маретти тоже уселся с нами в экипаж; с моря тянул свежий ветерок; мы поехали берегом.
— Дым-то как валит из Везувия! — сказал Федериго, указывая на гору. — То-то зрелище ждет нас вечером!
— Не такой еще дым валил в семьдесят девятом году по Рождеству Христову, — сказал Маретти. — Тогда над всей окрестностью стояло густое облако! Тогда-то и были залиты лавой оба города, в которые мы теперь едем.
Сейчас за предместьем Неаполя начинаются города Сан-Джиовани, Портичи и Резина, которые, собственно, можно принять и за один город, так тесно они примыкают один к другому. Не успел я опомниться, как мы уже были у цели нашей поездки. Остановились мы у одного из домов в Резине. Под этим городом лежит другой, Геркуланум. Лава и пепел погребли его под собою в несколько часов; о существовании его забыли, и над ним возник новый город. Мы зашли в первый же дом; во дворе находился глубокий колодезь; в глубину его вела витая лестница.
— Видите, синьоры? — сказал Маретти. — Колодезь этот выкопан в сто семьдесят втором году по приказанию принца Эльбефского. Но едва углубились в землю на несколько футов, нашли статуи, и дальнейшие раскопки были воспрещены. И — mirable distu — в течение тридцати лет никто не принимался за эту работу, пока не явился Карл Испанский и не велел копать глубже. Тогда-то и отрыли эту роскошную мраморную лестницу, которую видно отсюда.
Дневной свет проникал в колодезь и освещал ступени лестницы — вернее, скамьи большого амфитеатра. Проводник наш дал каждому из нас по зажженной свечке; мы спустились вглубь и остановились на ступенях, где тысячу семьсот лет тому назад сиживала огромная толпа смеявшихся и ликовавших зрителей.
