Жорис-Карл Гюисманс - Там внизу, или Бездна
Не прекращались, наконец, со времен древности привидения, раздвоения тел, «двуликость», говоря языком спиритизма, и древний мир страшился их. Несмотря ни на что, трудно допустить, что обманны опыты, производившиеся в течение трех лет перед свидетелями доктором Круксом. А если он действительно мог сфотографировать осязаемые, видимые отражения, то, значит, не лгали кудесники средневековья. Конечно, нам кажется это неправдоподобным, как казался всего десять лет назад невероятным гипнотизм, дающий власть одному человеку над душой другого, покоряющейся вплоть до преступления!
Верно одно: мы спотыкаемся во мраке. И справедливо заметил де Герми, что не столько важно установить могуче или бессильно действие святотатственных составов, изготовляемых бесовскими союзами, сколько убедиться в непреложном, безусловном существовании в наше время сатанинских течений, развиваемых греховными священнослужителями!
Ах! Если бы сойтись с каноником Докром, внушить ему доверие и тем хотя бы несколько приблизиться к вопросу. Сказать правду, только общение со святыми, злодеями и безумцами увлекательно, лишь беседа с ними представляет ценность.
Люди здравого смысла воплощают вечный припев томящей скуки жизни, ничтожны по самой своей природе. Они – толпа, более или менее разумная, но все же толпа, и они бесят меня! Да, но дойти к чудовищному священнику? И, мешая угли, Дюрталь мысленно ответил себе: через Шантелува, если бы захотел тот. Но, очевидно, он не хочет. Остается жена, она, наверное, посещала каноника. Расспрошу ее, узнаю, общается ли еще она с ним.
Его настроение омрачил образ госпожи Шантелув, вплетшийся в его думы. Вынул часы и пробормотал: «Что за тоска, однако! Она придет и опять предстоит... Если б только убедить ее в ненужности плотских отношений! Сомневаюсь, чтобы она была довольна – на неистовое письмо, в котором она домогалась свидания, я ответил три дня спустя несколькими сухими словами, пригласив ее сегодня вечером. Мало же проявил я лиризма, пожалуй, даже слишком мало!»
Он поднялся, посмотрел, топится ли камин в спальне, вернулся и снова уселся, не приведя на этот раз в порядок своей комнаты. Ни следа ухаживания, ни тени стеснения не замечалось в нем с тех пор, как его не влекла больше эта женщина. Он ожидал без нетерпения и не смущался тем, что на ногах у него туфли.
«В общем, единственно прекрасен был лишь тот поцелуй, которым мы обменялись с Гиацинтой у нее, возле мужа. Не встретить мне, конечно, больше такого пламени, такого аромата уст! Какой приторной стала сладость ее губ».
Госпожа Шантелув позвонила раньше обычного.
– Нечего сказать, – начала она, усевшись, – хорошенькое написали вы мне письмо!
– Как так?
– Друг мой, сознайтесь откровенно, что я надоела вам!
Он бурно отрицал, но она покачала головой.
– Подумайте, – защищался он, – в чем вы упрекаете меня? Что я послал вам короткое письмо? Но у меня сидел гость, я торопился, мне некогда было нанизывать слова! Что я не назначил вам свидания раньше? Но я не мог! Я предупреждал вас, что связь наша должна быть осмотрительной, что нельзя видеться часто. Мне кажется, я ясно изложил вам те основания...
– Очевидно, я такая глупая, что не поняла ваших оснований. Помнится, вы говорили что-то о вашем семейном положении...
– Да.
– Это немного туманно!
– Я не могу, однако, раскрыть вам всего, объяснить вам... Он остановился в раздумье, не порвать ли ему с ней под этим предлогом, не откладывая. Но вспомнил, что надеется получить через нее сведения о канонике Докре.
– Что же? Говорите.
Он покачал головой, соображая, как бы выдумка не вышла грубой или пошлой.
– Раз вы заставляете, и как это ни тяжело мне, сознаюсь вам, что у меня любовница, с которой я связан рядом лет. Прибавлю, что теперешние наши отношения – чисто дружеские...
– Согласна, – прервала она его, – что ваши семейные доводы более чем основательны.
– Подождите, – продолжал он, понизив голос, – этого мало – у меня от нее ребенок!
– У вас ребенок!.. Бедный друг мой! Она поднялась.
– Мне остается лишь уйти. Прощайте, вы больше не увидите меня.
Он сжал ее руки и, довольный выдумкой, совестясь вместе с тем за свою беззастенчивую ложь, умолял ее остаться.
Она отказалась. Он привлек ее к себе, ласкал, целовал ее волосы. Она погрузила в его глаза свои туманные зрачки.
– Пусти, – проговорила она, – дай мне раздеться!
– Нет, не надо!
– Пусти!
«Опять начинается сцена прошлого вечера», – пробормотал он, уныло опускаясь на стул. Он чувствовал, как пронизывает его неизъяснимая печаль, давящая тоска. Он разделся возле камина и сидел, греясь у огня, ожидая, пока она ляжет. В постели снова обвилось вокруг него гибкое и холодное тело.
– Так правда, значит, я здесь в последний раз?
Он не отвечал, понимая, что она вовсе не хочет разрыва, боясь сковать себя неосторожным словом.
– Скажи!
Чтобы не отвечать, он припал в поцелуе к ее шее, скрыл у нее на груди свое лицо.
– Шепни мне это в мои губы!
Он прильнул к ней, желая, чтобы она замолчала... и отпрянул разочарованный, усталый, в счастливом сознании, что исчерпалась страсть... Они лежали, и она обвила рукою его шею, терзала ему рот. Но его слабо волновали ее ласки, и не проходила печальная истома. Тогда, согнувшись, она как бы пронзила его тело... он ответил воплем страсти.
– Ах! Наконец-то слышу я твой крик! – промолвила она, вдруг выпрямляясь.
Бессильно откинулся он на спину, распростертый, истерзанный, неспособный связать двух мыслей в голове, мозги, казалось, трепещут, разрушаются в черепе. Пришел, однако, в себя, встал и, уступая ей спальню, направился одеваться в рабочий кабинет.
Полоска света, роняемая свечой, стоявшей напротив на камине, скользила между задернутыми занавесями, разделявшими оба покоя.
Проходя мимо, Гиацинта то заслоняла, то освобождала огонек свечи.
Она заговорила:
– Бедный друг мой, неужели у вас ребенок?»
Подействовало», – подумал он.
– Да, маленькая дочь.
– Сколько ей лет?
– Скоро шесть, – и он начал описывать: – Очень умная, белокурая, живая, только хрупкого здоровья. Она всегда нуждалась в усиленном попечении, требовала беспрестанных забот.
– Как печальны, должно быть, ваши вечера, – ответила она растроганным голосом из-за занавесей.
– Еще бы! Подумайте только, что станет с этими несчастными, когда я умру?
Он увлекся, кончил тем, что сам поверил в существование ребенка, проникся нежным чувством к девочке, к ее матери. Дрожал его голос, а на глазах чуть не выступили слезы.
«Да, друг мой несчастен», – подумала она, раздвигая занавеси и, одетая, входя в комнату. – Оттого-то, наверное, он даже смеется с таким печальным видом».
Он рассматривал ее. В этот миг он не сомневался в искренности ее влечения. Привязанность ее казалась неподдельной. И зачем стремится она к исступлениям плоти? Они могли бы остаться друзьями, обуздывать в себе неумеренность греха, отдаваться прелестям любви, не погружаясь в излишества тела.
Нет, это невозможно, решил он, вглядываясь в ее пепельные глаза, в хищный, истерзанный рот.
Сев за письменный стол, она играла ручкой.
– Вы работали, когда я пришла? Что ваш Жиль де Рэ?
– Подвигается, хотя я натолкнулся на препятствие. Чтобы успешно описать сатанизм средних веков, необходимо окунуться в эту среду, в крайнем случае воссоздать ее себе искусственно, узнать окружающих нас приверженцев дьявольского культа. Я думаю, что в общем душа все та же: изменились действа, цель осталась прежней. – Он пристально взглянул ей в лицо и, убедившись, что ее растрогала повесть о ребенке, откинул осторожность и объяснился:
– Ах, если бы ваш муж поделился со мной сведениями о канонике Докре!
Она сидела, не двигаясь, ничего не отвечая. Затуманились лишь ее глаза.
– Шантелув, правда, подозревает нашу связь...
Она прервала его:
– Мужу нет никакого дела до наших отношений, каковы бы ни были они. Я не сомневаюсь, что он страдает, когда я ухожу из дому. Страдал, конечно, и сегодня, догадываясь, куда я пошла. Но я не допускаю никакого права проверки ни сего стороны, ни с моей. Подобно мне, он свободен идти, куда ему заблагорассудится. Я обязана блюсти его дом, заботиться о нем, холить, любить его любовью преданной подруги, и я исполняю это от всего сердца. Но его не касаются мои поступки и, смею полагать, в равной степени и никого другого...
Голос ее звучал отчетливо, был исполнен решимости.
–Черт возьми! – воскликнул Дюрталь. – Однако вы несколько суживаете роль мужа в брачной жизни.
– Я знаю, что общество, в котором я живу, не разделяет этих мыслей, по-видимому, вы также относитесь к ним отрицательно. В первом моем браке они явились источником горя и раздоров. Но я обладаю железною волей, перед которой гнется тот, кто меня любит. Я ненавижу также ложь. Когда через несколько лет после замужества я отдалась другому, я откровенно объявила об этом мужу, созналась пред ним в своей вине.
