Эдит Уортон - Эпоха невинности
Он приветствовал маркизу и Ньюланда своей обычной полунасмешливой улыбкой:
— Привет, Медора! Как мои рысаки? Сорок минут, а? Совсем неплохо, экономит трату нервов. — Он обменялся рукопожатием с Ньюландом и пошел рядом с ними обратно. Идя рядом с миссис Мэнсон, он что-то тихо сказал ей, но Ньюланд не расслышал вопроса.
Маркиза отвечала ему со своей неприятной вульгарной гримаской: «Que voulez-vous?»[73] — и морщина, разделявшая брови Бофорта, стала глубже, но усилием воли он придал своему лицу более мягкое выражение и одобрительно взглянул на Арчера:
— Вы знаете, Мэй, очевидно, получит первый приз.
— В таком случае он останется в семье, — прожурчала Медора. В этот момент они поравнялись с тентом, и миссис Бофорт встретила их в девическом облаке розовато-лилового муслина и развевающихся вуалей.
Мэй как раз вышла из-под тента. В своем белом платье, опоясанном бледно-зеленой лентой, с венком плюща на шляпке, она имела тот же вид Дианы-охотницы, что и в день помолвки на балу у Бофортов. Но прошедшее время, казалось, не привнесло в выражение ее глаз ни одной мятежной мысли и не заставило сильнее биться ее сердце; и хотя Арчер знал, что ей не чужды ни мысли, ни чувства, он в который раз удивился, что опыт не оставляет на ее облике ни малейшего отпечатка.
Держа в руке лук и стрелу, она остановилась у меловой отметки, подняла к плечу лук и прицелилась. Поза ее была столь классически-грациозна, что среди присутствующих пронесся одобрительный гул, и Арчер почувствовал гордость собственника, которая столь часто внушала ему обманчивое и недолговечное чувство удовлетворения. Ее соперницы — миссис Реджи Чиверс, девицы Мерри и множество других розовых пташек семейств Торли, Дагонетов и Минготтов — взволнованно толпились позади нее, склонив каштановые и белокурые головки над таблицей очков, и их светлые муслины со шляпками, украшенными цветами, переливались нежной радугой. Купаясь в лучах летнего яркого солнца, все они были молоденькими и хорошенькими — но ни одна не обладала той легкостью нимфы, с которой его жена, напрягая мускулы и счастливо хмурясь, всей душой стремилась победить.
— О боже, — услышал Арчер голос Лоуренса Леффертса, — ни одна из них не способна так держать лук!
И Бофорт отозвался на это:
— Да, но это единственный род мишени, где она попадает в цель.
Арчер внезапно рассердился. Собственно, это замечание Бофорта в адрес его жены всего лишь отдавало дань ее «порядочности» и любого мужа на его месте только порадовало бы. Если какой-то неотесанный человек находит, что ваша жена непривлекательна, это только доказывает ее порядочность; но все же легкая дрожь пронзила его сердце.
Что, если «порядочность», возведенная в крайнюю степень, превращается в свою противоположность? Что, если она занавес, скрывающий пустоту? Он посмотрел на Мэй, раскрасневшуюся, но хладнокровную, только что пославшую стрелу в самое «яблочко», и у него возникло чувство, что ему еще ни разу не пришлось этот занавес поднять.
С простотой, которая венчала все ее достоинства, Мэй принимала поздравления своих соперниц и остальных гостей. Никто не ревновал к ее успеху, потому что ей удалось внушить всем чувство, что она осталась бы такой же спокойной и в случае неудачи. Но когда ее глаза встретились с глазами мужа, она прочла в них гордость, и лицо ее расцвело от удовольствия.
Плетеная коляска миссис Уэлланд, запряженная пони, уже ждала их, и они двинулись в путь вместе с остальными каретами. Мэй была за кучера, Ньюланд сидел с ней рядом.
Послеполуденное солнце все еще горело на ярких лужайках и кустарниках; по Бельвю-авеню, вверх и вниз, катились в два ряда ландо, «виктории», «дог-карты» и «визави»,[74] унося нарядных дам и господ, покидающих бофортовский «прием в саду» или просто совершающих ежедневную прогулку по Океанскому бульвару.
— Может, навестим бабушку? — внезапно предложила Мэй. — Хочется самой рассказать ей, как я выиграла приз. До обеда еще много времени.
Арчер согласился, и она повернула пони на Наррагансетт-авеню, пересекла Спринг-стрит и на-правилась в сторону Скалистой Пустоши. В этом совершенно немодном районе Екатерина Великая, как всегда равнодушная к общепринятым обычаям, еще в юности построила нечто вроде шале с большим количеством шпилей и поперечных балок на клочке недорогой земли с видом на залив. Ее полускрытые чахлыми дубами веранды смотрели на гладь залива, усеянную островами. Въездная дорога вилась между железными волами и синими стеклянными шарами на клумбах с геранью и вела к парадной двери из прекрасно отполированного орехового дерева под полосатым тентом крыши веранды. За ней лежал узкий коридор с наборным черно-желтым паркетом, выложенным в форме звезд, а в коридор выходили четыре небольшие квадратные комнаты с мрачными велюровыми обоями, с потолками, на которых художник-итальянец, не жалея сил, изобразил все божества Олимпа. В одной из этих комнат, с тех пор как на миссис Минготт обрушились лавы плоти, была спальня, а в примыкавшей к ней она проводила дни напролет, восседая в огромном кресле между открытой дверью и окном, обмахиваясь веером из пальмового листа. Однако ее чудовищно громадный бюст так сильно выступал вперед, что воздух, приводимый в движение веером, колыхал исключительно бахрому салфеток на подлокотниках кресла.
С тех пор как старая Кэтрин посодействовала ускорению свадьбы, она выказывала Арчеру сердечность, которую обычно испытывают к тем, кому удалось оказать услугу. Она была убеждена, что причиной его нетерпения была безумная страсть; и, будучи пылкой сторонницей импульсивных действий (если они не вели к непомерным денежным тратам), она часто заговорщически подмигивала ему и обожала насыщать свою речь намеками, истинный смысл которых, к счастью, ускользал от Мэй.
Она с большим интересом рассматривала стрелку с бриллиантовым наконечником, которая была приколота на груди Мэй, рассуждая по ходу дела о том, что в ее время, разумеется, ограничились бы филигранной брошью, но нельзя отрицать, что Бофорт понимает толк в подобных вещах.
— Это настоящая фамильная драгоценность, дорогая, — прокудахтала старая дама. — Ты должна оставить ее в наследство старшей дочери. Она ущипнула Мэй за руку, глядя, как краска заливает ее лицо. — Ну, ну, что я такого сказала, что ты зарделась как маков цвет? Разве у вас не будет дочерей — только мальчишки, а? О боже, посмотрите, как она краснеет — второй слой краски! Неужели и этого сказать нельзя! Милостивый боже, когда мои дети умоляют меня закрасить всех этих богов и богинь на потолке, я всегда говорю: слава богу, что, кроме них, существуют еще близкие, которых ничто не может шокировать!
Арчер расхохотался, и Мэй, красная до корней волос, последовала его примеру.
— Ну а теперь, дорогие, расскажите мне про праздник, а то я от этой полоумной Медоры ни одного толкового слова не услышу, — продолжала прародительница.
— Кузина Медора? Но я думала, она возвращается в Портсмут, — сказала Мэй.
— Да, конечно, но сначала она заедет сюда за Эллен. А, вы не слышали, что Эллен приехала на пару дней навестить меня? Такое безобразие, что она отказалась провести здесь лето; но я уже лет пятьдесят как перестала спорить с молодежью. Эллен! Эллен! — закричала она своим резким старческим голосом, делая потуги склониться к окну так, чтобы увидеть лужайку за верандой.
Ответа не было, и миссис Минготт в нетерпении постучала палкой по натертому до блеска паркету. Служанка-мулатка в ярком тюрбане, появившаяся на зов, сказала, что она видела, как «мисс Эллен» спускалась по тропинке к морю.
— Будь добр, сгоняй по-родственному за ней, — повернулась к Арчеру миссис Минготт. — А эта симпатичная леди пока расскажет мне, что происходило у Бофортов.
За те полтора года, что минули со дня их последней встречи, Арчер не раз слышал имя графини Оленской и даже знал основные события ее жизни. Он знал, что прошлое лето она провела в Ньюпорте, где постоянно появлялась в обществе; но осенью она внезапно сдала «именно такой, как надо, домик», подобрать который для нее стоило столько усилий Бофорту, и решила обосноваться в Вашингтоне. Зимой, он слышал, она (как, впрочем, говорили обо всех хорошеньких женщинах в Вашингтоне) вращалась в «изысканном дипломатическом обществе», которое маскировало индифферентность к светским развлечениям администрации президента. Он слушал эти рассказы и различные противоречивые мнения о ее внешности, сплетни о том, кого она выбирала себе в друзья, с таким чувством, словно ему рассказывают о ком-то давно умершем; но когда Медора упомянула ее имя на матче лучников, Эллен О ленская вруг ожила для него снова.
Жеманный лепет маркизы внезапно вызвал в его памяти картину небольшой гостиной, освещенной огнем камина, и он ясно услышал звук возвращающейся кареты — дребезжание колес по мостовой пустынной улицы. Он вспомнил историю, которую когда-то читал, — как крестьянские дети в Тоскане жгли связки соломы в придорожной пещере и из дыма возникали молчаливые образы-призраки, поднимаясь из-под своих могильных плит…
