Вилли Бредель - Избранное
…Ильза будет очень довольна, если он начнет больше заботиться о доме и семье. А маленький Фриц… В каких условиях он вообще растет?.. Ни воспитания, ни настоящего ухода — ведь он почти совсем не заботился о ребенке… Теперь это будет по-иному…
…Лежать на диване… Мальчуган будет взбираться на тебя… Слушать радио… читать газету… Ах, такие скромные желания!..
Чьи-то шаги. Кто-то смотрит в глазок. Камера отпирается, входит фельдшер в белом халате.
— Ну, Крейбель, как дела?
— Немножко лучше, господин фельдшер.
— Ну, вот видите! А вы уж собирались приходить в отчаяние.
Он подходит к койке и кладет руку на лоб больного.
— Все еще жар? Будьте осторожны.
Он просит Крейбеля открыть рот и поднимает ему веко.
— Все скоро будет в порядке. Вот вам еще три таблетки на случай, если вы не сможете уснуть, а если что случится, смело поднимайте заслонку и требуйте, чтоб меня позвали.
— Слушаю, господин фельдшер.
— Вас ведь теперь оставляют в покое?
— Да.
— Побольше спите. Вам надо спать как можно больше… Завтра я снова загляну.
Бретшнейдер выходит из камеры и направляется в отделение «А-1».
— Роберт! — кричит он на всю караульную. — Сколько у тебя больных?
— Трое! В седьмой, одиннадцатой и тринадцатой.
— Семь, одиннадцать, тринадцать, — повторяет фельдшер и направляется по коридору в камеры.
Больные лежат на нарах. Первый, Шмидт, жалуется на боль в ушах. Фельдшер раздает пилюли и что-то записывает.
Но прежде чем совсем уйти из отделения, он открывает камеру Торстена.
— Ну, Торстен, вы с вашим медвежьим здоровьем, конечно, ни на что не жалуетесь?
— Так точно, господин фельдшер.
— А ваш желудок также в порядке?
— Ничего, господин фельдшер.
Бретшнейдер бросает взгляд в коридор. Никого не видно. Ленцер сидит в караульной.
— Торстен, у меня к вам один вопрос… Вы, марксисты, считаете, что государство всегда… — ну, как бы это выразиться? Орган господства какого-либо класса? Правильно?
— Марксисты считают, — говорит Торстен, — что государство — орудие господства одного класса для угнетения другого класса.
— Да, правильно, — так было и в книге. Мне случайно попалась в руки книга Ленина о государстве… Но это утверждение ведь очень поверхностно… Разве национал-социалистское государство тоже орудие господства какого-либо класса?
— Ну, конечно.
— Вы подразумеваете класс капиталистов, не правда ли?
— Конечно.
Фельдшер снова подходит к двери и выглядывает в коридор.
— Но это же неверно! Для капиталистов Третья империя — чертовски неудобная вещь. Они должны вместе с рабочими праздновать Первое мая и даже оплачивать этот день. Они не могут снизить заработную плату, как бы страстно того ни желали. Национал-социалистское государство назначило посредников между рабочими и предпринимателями, в функции которых входит следить за заработной платой и защищать справедливые требования рабочих. Рабочий стоит в центре нашей программы восстановления. Еще никогда прежде он не был в таком почете. Еще нигде ему не предоставлялось столько прав, как в Третьей империи. Мне кажется, исходя из марксистской точки зрения, стоило бы назвать государство сегодняшнего дня орудием господства рабочих.
— Господин фельдшер, экономической основой классового господства капитализма является частная собственность. Экономическая же основа классового господства пролетариата — социализм. Если бы Третья империя уничтожила частную собственность на средства производства и ввела бы плановое социалистическое хозяйство, тогда можно было бы говорить о господстве рабочих. Но, конечно, нелепо ждать чего-нибудь подобного. Адольф Гитлер и германская национал-социалистская партия тесно связаны с крупной промышленностью и финансовым капиталом. И само собой разумеется, что при таких условиях имущий класс остается неприкосновенным. А рабочий класс? Гитлер еще лишит его и тех прав, которые он завоевал в восемнадцатом году.
— Ха-ха! Господин агитатор! — смеется фельдшер, — Вы промахнулись. В воскресенье германский народ скажет свое слово относительно того, хочет ли он, чтобы им управлял Адольф Гитлер или кто другой. В воскресенье всенародное голосование. Скажите мне, в какой еще стране есть такое правительство, которое рискнуло бы апеллировать к народу, как правительство Адольфа Гитлера? Уж не в Советском ли Союзе? Или в Австрии? Гитлер может рисковать, ибо знает, что народ в преобладающем большинстве одобряет его политику.
Торстен и впрямь очень удивлен: всенародное голосование в воскресенье?
— Ведь Гитлер собирался обратиться к народу лишь спустя четыре года?
— Первоначально — да, но теперь он ставит этот вопрос в первый же год.
— Мне это не кажется выражением его силы, а скорее наоборот — симптомом слабости. Несомненно, это — хорошо рассчитанный маневр, чтобы отвлечь внимание масс от тягостных проблем. Конечно, сидя здесь, об этом трудно судить.
— Я так и знал, за каждым мероприятием правительства вам чудится мошенничество. Вот в этом наши точки зрения расходятся. Я безгранично верю в Адольфа Гитлера. Он и впредь будет действовать правильно.
— Господин фельдшер, вы должны…
— Ну ладно, я и так замешкался с вами…
Все последующие дни Торстена волнует лишь один вопрос: «Каким образом мог бы я повлиять на фельдшера? Совершенно ясно, что к Гитлеру его привело чувство и расчет. Но он начинает мыслить политически. Он наталкивается на вопросы, которых не в силах сам разрешить. Тут необходимо помочь».
Торстен ставит вопрос за вопросом и старается найти на них самые точные и понятные ответы. И с нетерпением ожидает следующего прихода фельдшера.
В субботу после полудня дежурный Ленцер бегает от камеры к камере, отпирает двери и кричит:
— Одиночники! Выходи!
Все заключенные почти одновременно выходят из своих камер. Они с изумлением смотрят по сторонам, не понимая, что это означает.
Торстен разглядывает своих соседей. Тот, что слева от него, совсем старый, хилый человек с длинной, давно не бритой щетиной на лице и проплешинами на голове. Сосед справа — высокий парень с узким лицом, в очках. Он стоит, наклонившись вперед, и производит впечатление больного, подавленного человека.
Большинство заключенных давно не брито. Беспомощно стоят они у своих дверей и косятся на соседей. Некоторые смущенно улыбаются. Слишком длинная или слишком короткая черно-коричневая арестантская одежда придает им жалкий вид.
— Внимание!
Ленцер стоит посреди коридора, размахивая большим ключом от камер.
— Завтра всенародное голосование, и правительство решило, что и вы можете голосовать наравне со всеми. В конце концов вы не преступники, а политические противники и еще обладаете почетным правом каждого гражданина. Исключение составляют только те подследственные, которые обвиняются в убийстве. Есть кто-нибудь среди вас, кто здесь сидит за убийство? Иони, как с тобой?
— Убийство? Нет… Мне хотят навязать соучастие в убийстве!
— В таком случае тебе, верно, не придется выбирать. При голосовании следует принять во внимание следующее: Германия вышла из Лиги наций. Лига наций хочет по-прежнему угнетать Германию, но Адольф Гитлер против. Поэтому он и вышел из Лиги наций. Теперь все государства травят Германию и утверждают, будто Адольф Гитлер тиранит немецкий народ. И вот немцы должны завтра решить, согласны ли они с мероприятиями правительства. Одновременно будет избрано новое правительство во главе с Адольфом Гитлером. Значит, каждый должен заполнить два избирательных листа. Скажу вам совершенно откровенно: я лично считаю, что ваше участие в выборах — это чистейший вздор. У вас спросят, согласны ли вы с мероприятиями гитлеровского правительства. Конечно, вы несогласны, потому что здесь с вами совсем уже не так предупредительно обходятся. Но господа там, наверху, так желают, а их желание — закон. Вы меня поняли?
— Поняли! — ворчливо отвечают некоторые.
Во время этой странной речи Торстен еле сдерживает улыбку. Так как никто из заключенных не задает вопросов, то он спрашивает:
— Выборы будут происходить в камерах или в другом помещении?
— Как будут происходить выборы, я и сам не знаю… Но тайна голосования будет, естественно, соблюдена. Каждый голосует за того, кого находит достойным. Ну, а теперь ступайте по камерам, гады! Марш, живо!
В мгновение ока заключенные очутились в своих камерах. Ленцер носится от камеры к камере и запирает двери.
Вечером заключенных из «А-1» и «А-2» ведут в школьное помещение. Это большая квадратная комната с поднимающимися кверху рядами скамеек. У каждого ряда — часовой-эсэсовец. Позади скамей — тоже эсэсовцы. Перед скамьями, у грифельной доски, за маленьким столом стоят штурмфюрер Дузеншен, обертруппфюрер Мейзель, обершарфюрер Хармс и еще несколько дежурных.
