Вилли Бредель - Избранное
— Не бейте, господин дежурный! Пожалуйста, не бейте! Я не вру. Я хотел передать караульному Ленцеру заказ камеры. Честное слово, господин дежурный! Не бейте, пожалуйста, не бейте!
— Молчать, болван!
— Зачем вы хотите бить меня, господин дежурный? Я не сделал ничего плохого.
Они останавливаются у камеры. Хармс отворяет дверь и вталкивает туда кальфактора.
— Ну, мерзавец, поначалу всыплем тебе, чтобы ты сразу разохотился и почувствовал желание сказать нам правду. Нагнись!
— Господин дежурный, я…
— Нагнись, говорят! Черт тебя подери!
Кальфактор дрожит и весь трепещет. Неестественно расширенными глазами он в ужасе уставился на толстую ножку от стола.
Хармс, прищурив глаза, надвигается на заключенного, отстегивает кобуру и вынимает маузер.
— Ты еще будешь сопротивляться?! Сопротивляться?! Нагнешься или нет?
Кенигу становится жутко. Это уж слишком. Стоит заключенному сделать какое-нибудь неосторожное движение — Хармс выстрелит. И окажешься свидетелем неприятной истории. Он хочет дернуть Хармса за полу, удержать от необдуманного шага.
Но заключенный нагибается, и Хармс прячет маузер. Размахнувшись палкой, он тяжело бьет кальфактора по заду. Тот отчаянно вскрикивает, выпрямляется и стоит, шатаясь, с открытым ртом.
— Нагнись! Скотина!
Тот снова машинально нагибается.
Хармс хочет еще раз ударить палкой, но Кениг выхватывает ее и дает ему свой канат.
Хармс как одержимый бьет три… четыре… шесть раз.
— Так! А теперь я хочу знать правду. Настоящую правду. Иначе — боже тебя упаси! Чего тебе надо было от Ленцера?
Заключенный долго не может произнести ни слова, но постепенно он приходит в себя и говорит, заикаясь:
— Дежурный Ленцер… закупает для нас… табак… Я… хотел передать ему… список заказов.
Хармс и Кениг переглядываются. Хармс сияет. Ладно! Все дело: Ленцер заодно с заключенными… Здесь обделываются темные делишки.
— Когда Ленцер закупает для вас табак?
— Ежедневно.
— Только табачные изделия или еще что-нибудь?
— Обычно только табак.
— Обычно? Значит, и другое?
— Да.
Хармс торжествующе смотрит на Кенига. Тот сбит с толку и вовсе не радуется, слыша эти разоблачения. Ленцер — хороший товарищ; правда, ужасный горлопан, но, но существу, порядочнее многих. Кениг спрашивает:
— Что это вообще за история?
— Как ты не понимаешь? Все совершенно ясно. Роберт Ленцер стакнулся с коммунистами. Делает для них покупки. Принимает от них заказы… Я об этом давно догадывался. Я никогда не доверял этому негодяю. Вот комендант удивится!
— Но ведь из показаний кальфактора нельзя сделать такого вывода. Может быть, он достал для заключенных только немного папирос.
— Это тебе так кажется. Эти дела так спроста не делаются. Видишь, как далеко зашло, — ему уже свистят… Между прочим, где у тебя список заказов? — обращается он к заключенному.
Кальман вытаскивает из внутреннего кармана арестантской куртки маленькую скомканную записочку и подает ее Хармсу.
Тот читает:
— «Шесть пакетов «Бринкман-Штольц», один пакет «Полевого цветка», десять пачек папиросной бумаги, восемь коробок сигарет «Ллойд» и одну зубную щетку».
Хармс, ухмыляясь, складывает записку и прячет ее за обшлаг.
— Ну, марш отсюда! И если хоть словом проговоришься, еще раз выдеру. И уже тогда поосновательнее.
Заключенный убегает.
— Откровенно говоря, мне жаль Ленцера. Он меньше всего заслужил это.
— Что это ты говоришь?!
Хармс удивлен и испытующе смотрит на Кенига.
— Он этого не заслужил! Чего не заслужил? Он пускается с заключенными в сделки! Ты разве этого все еще не понимаешь?
— Ну да, это, конечно, но… Что ты собираешься делать?
— Ты, право, какой-то странный! Что я еще должен делать? Доложу. Его песенка спета! Ему у нас уже нечего делать… Или ты другого мнения?
— Н-нет… Надо, конечно, об этом доложить.
По дороге в комендатуру Хармс начинает раздумывать: «Лучше всего, если я сейчас же доложу коменданту. А то Дузеншен в конце концов повернет эту историю в свою пользу… Но если я обойду его, он будет злиться на меня. А что я за это получу? Надо думать, что-нибудь побольше простой благодарности, — по крайней мере, хотя бы звездочку…»
Ни коменданта, ни штурмфюрера на месте нет. Хармс колеблется. Сообщить о своем открытии Хардену и Риделю? Это было бы неумно, но ему очень хочется поделиться с кем-нибудь. Однако благоразумие берет верх, и он выходит из комендатуры, не открыв своей тайны.
Караульный Мейзель отворяет камеру № 1. Староста рапортует, заключенные подымаются, и Мейзель, стоя у двери, объявляет:
— Через несколько минут я дам сигнальный свисток, тогда вы построитесь и будете так стоять по стойке «смирно» до второго сигнала. Сегодня, девятого ноября, в день преступного революционного выступления марксистов, вся Германия демонстрирует свою волю к народному единству.
Затем он запирает двери и идет в следующую камеру, № 2. Усталый, не в духе, какой-то особенно надменный, скрестив руки и нахмурив лоб, он снова повторяет то же самое.
Входить в каждую одиночку и повторять одно и то же ему лень; он останавливается в коридоре и, сделав руками рупор, кричит:
— Слушайте, одиночники! Когда раздастся свисток, вы должны встать у окон по стойке «смирно»!
Потом спускается в подвал, к сидящим в карцерах. Матовая лампочка освещает каменные стены и толстые железные двери, за которыми сидят узники во тьме, в одиночестве. Мейзель останавливается у лестницы и кричит:
— Слушайте, вы, в карцерах! Когда раздастся сигнальный свисток, все должны стать в том месте, где окно, навытяжку!
Когда Мейзель подымается по лестнице, он слышит, как дежурные других отделений оповещают о том же своих заключенных. Он смотрит на часы. Еще шесть минут. Гениальная идея, думает он, принудить каждого в отдельности поразмыслить над стремлением народа к единству. Геббельс все-таки башковит. Хорошие мысли приходят ему иногда в голову. Принудить врагов Третьей империи признать единство народа…
— Внимание! — кричит Мейзель.
Караульные каждого отделения выстраиваются перед камерами.
Мейзель не отрываясь смотрит на свои часы, выверенные по башенным часам биржи с точностью до одной секунды.
Наконец дает длинный, пронзительный свисток.
Надзиратели вытягиваются, руки по швам, глядя в одну точку.
Вскакивают и замирают на месте заключенные общих камер.
Одиночники выстраиваются по стойке «смирно» под окнами своих камер, так как боятся, что за ними подсматривают.
Спустя несколько секунд после свистка заключенные слышат доносящиеся из города гудки пароходов, завывание сирен, перезвон колоколов. Шум и вой наполняют воздух.
Неподвижно стоят заключенные общих камер, каждый на своем месте. Сидящие в одиночках и карцерах гадают, что бы это могло значить.
Мейзель, не отрываясь, смотрит на часы и дает второй сигнал.
Скованные мышцы надзирателей расправляются.
Заключенные в общих камерах возвращаются на свои места. Одиночники начинают ходить взад и вперед по камере. Узники карцеров садятся, скорчившись, где-нибудь в углу, и снова впадают в полудремотное состояние.
После второго свистка Хармс быстро заглядывает через «глазок» в одиночки, чтоб посмотреть, как ведут себя заключенные после сигнала. Он видит, что Крейбель продолжает лежать на койке, и бежит вниз за длинной плетью из гиппопотамовой жилы.
Спрятав плеть за спину, он входит в камеру.
— Ты стоял сейчас у окна, как было приказано?
— Нет, господин дежурный.
— Почему нет?
— Я болен, господин дежурный.
— А за нуждой ты слезаешь или нет?
Крейбель молчит.
— Ты встаешь за нуждой или нет? Отвечай!
— Так точно, господин дежурный!
— Значит, тогда ты можешь встать! Вылезай из постели! Живо! Живо!
Крейбель слезает с нар.
— Вон! В коридор, марш, марш!
Не успел еще Крейбель выйти в коридор, как Хармс хлещет его плеткой по спине и кричит:
— До лестницы марш, марш!.. Назад!.. До лестницы!.. Назад — марш, марш!
И каждый раз, когда Крейбель пробегает мимо Хармса, раздается свист плети.
— Ложись! Вставай! Марш!.. Ложись! Вставай! Марш!.. Ложись! Вставай! Марш, марш!..
Как полоумный носится Крейбель по холодному каменному коридору, в одной рубашке, босиком. Стиснув зубы, сжав кулаки так, что ногти впиваются в тело, он падает, поднимается, бежит… снова, снова и снова…
Наконец Хармс кричит:
— Назад в камеру, марш!
Когда Крейбель пробегает мимо него, Хармс еще раз изо всех сил бьет его по спине узловатым концом плетки.
— Погоди, ты у нас тоже узнаешь, что такое дисциплина и единство народа!
