Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты
Долго стоялъ я въ нѣмомъ отчаяніи на томъ же мѣс[тѣ], не звалъ даже собаки и только твердилъ съ самыми выразительными жестами: «Ахъ, какая досада». Я слышалъ, какъ погнали дальше гончіе, какъ заотукали на другой сторонѣ лѣса, какъ отбили зайца, и какъ вызывалъ доѣзжачій собакъ, но я все не трогался съ мѣста.
Охота кончилась. На коврѣ, въ тѣни, сидѣли всѣ кружкомъ. Буфетчикъ Василій стоялъ на колѣняхъ и изъ коробки вынималъ завернутыя въ листья груши и персики. Такъ было жарко и хотѣлось ѣсть, что, кажется, проглотилъ бы весь коробокъ съ Василіемъ, а надо было дожидаться, пока Василій выложитъ все на тарелки, разставитъ эти тарелки симетрично на коврѣ, и когда послѣ большихъ раздадутъ намъ по одной штучкѣ. Какъ ни долго дожидались мы [43] этаго, однако дождались и тотчасъ побѣжали устроивать бѣседочку. Любочка нашла необыкновенной величины зеленаго червяка. Всѣ мы припали, головами вмѣстѣ, къ листочку, на которомъ сорвала его она и съ ужасомъ бросила на землю. Юза рѣшилась поднять его, подставивъ ему сухую травку на дорогѣ, и, чтобы ловчѣе сдѣлать это, она сдѣлала движеніе плечомъ, за которое всегда сердилась Мими говоря, que c’est un geste de femme de chambre[75]. Платье съ открытой шеей спускается ниже плеча, и, подымая и потомъ опуская какъ то плечо, я часто видалъ, что дѣвочки опять приводятъ платье на настоящее мѣсто. Юза, стоя на колѣнах, и нагнувшись надъ червякомъ, сдѣлала это самое движеніе. Я смотрѣлъ ей черезъ плечо. Въ это самое время вѣтеръ поднялъ косыночку съ ея бѣленькой, какъ снѣгъ, шеи. Я посмотрѣлъ на это голое плечико, которое было отъ моихъ губъ на вершокъ и припалъ къ нему губами такъ сильно и долго, что, ежелибы Юза не отстранилась, я никогда бы не пересталъ. Юза покраснѣла и ничего не сказала. Володя презрительно сказалъ: «что за нѣжности» и продолжалъ заниматься пресмыкающимся. У меня были слезы на глазахъ. Это было первое проявленіе сладострастія.
Охота и гулянье больше ничѣмъ не были замѣчательны. Нѣчто тѣмъ, что тутъ maman, найдя удобную веселую минуту, упросила папа отложить разставаніе до завтрашняго утра, послѣ ранняго завтрака. —
Назадъ мы поѣхали другимъ порядкомъ: не съ охотой, а съ линейкой. Мы одинъ передъ другимъ гарцовали около линѣйки. Я по тѣни казался довольно удовлетворительнымъ, но меня приводило въ смущеніе другое обстоятельство. Я хотѣлъ прельстить всѣхъ сидѣвшихъ въ линѣйкѣ своей ѣздой, пролетѣвъ мимо нихъ. Я сзади начиналъ хлыстомъ разгонять лошадь, поровнявшись съ линѣйкой, принималъ самое непринужденное и граціозное положеніе, поводя правой [44] рукой по поводьямъ отъ лѣвой руки до конца, какъ вдругъ, поровнявшись съ упряжными лошадьми, моя лошадь, несмотря на все мое старанье, останавливалась. И это нѣсколько разъ. Ужасно досадно. —
Пріѣхали домой, пили чай, играли. Явился Гриша. Наконецъ, усѣлись всѣ съ maman, чтобы провести послѣдній вечеръ съ ней — это была мысль старшаго, Володи. — Папа не было, его голосъ слышенъ былъ изъ кабинета — онъ занимался съ Никитой. Гриша продолжалъ говорить притчами. Очень легко было перевести его слова такъ, что онъ предсказывалъ maman смерть и то, что она съ нами больше не увидится. Онъ плакалъ въ нашемъ домѣ. Это одно, по мнѣнію принимавшихъ его за пророка, значило, что нашему дому предстоитъ несчастіе. Онъ всталъ и сталъ прощаться. Мы переглянулись и вышли потихоньку, но только-что нашихъ шаговъ не могло быть слышно, мы опрометью бросились на верхъ и засѣли въ темный чуланъ, изъ котораго видно намъ будетъ, какъ будетъ молиться Гриша. Никто изъ насъ другъ другу не признавался, но всѣмъ намъ было страшно въ темнотѣ, и мы всѣ жались другъ къ другу. Гриша съ своей палкой и свѣчкой въ рукѣ взошелъ въ комнату. Мы не переводили дыханія. Гриша безпрестанно твердилъ «Господи, помилуй» и «Господи, Исусе Христе» и «Мати, Пресвятая Богородица» съ разными интонаціями и выговаривая эти слова такъ, какъ говорятъ тѣ, которые ихъ часто произносятъ. — Онъ съ молитвой поставилъ свой посохъ въ уголъ, осмотрѣлъ постель и сталъ раздѣватся. Снялъ изорванный нанковый подрясникъ, сложилъ его, снялъ сапоги, подвертки, все это тщательно и медленно. Выраженіе лица его было совсѣмъ другое, чѣмъ обыкновенно. Вмѣсто всегдашняго выраженія торопливости, безпокойства и тупоумія, въ эту минуту онъ былъ спокоенъ, важенъ и умно задумчивъ. Оставшись въ одномъ бѣльѣ, которое совсѣмъ не было бѣло, онъ сѣлъ на кровать видно съ усиліемъ, потому что онъ въ это время[76] [45] сморщился, оторвалъ подъ рубашкой отъ тѣла вериги. Они брякнули. — Посидѣвъ немного, онъ всталъ съ молитвой, поднялъ свѣчку въ уровень съ кивотомъ, въ которомъ стояли нѣсколько иконъ, перекрестился на нихъ и повернулъ свѣчку огнемъ внизъ. Она съ трескомъ потухла. Прямо въ оба окошка, обращенныя на лѣсъ, ударяла полная луна. Длинная бѣлая фигура юродиваго съ одной стороны была освѣщена лучами мѣсяца, съ другой длинною тѣнью падала по полу, стѣнѣ и доставала до потолка. Онъ стоялъ сложивъ руки на груди, опустивъ голову и безпрестанно прерывисто вздыхая. Наконецъ, онъ съ трудомъ опустился на колѣни и началъ молиться, сначала тихо ударяя только на нѣкоторыя слова, потомъ, видно было, что онъ все болѣе и болѣе воодушевлялся, онъ пересталъ уже твердить молитвы извѣстныя, которыхъ онъ много прочелъ, онъ говорилъ свои слова простыя, даже нескладныя, хотя онъ старался выражаться по славянски, чтобы было похожо на молитву. Онъ молился о себѣ, чтобы Богъ простилъ его, молился о матери, о насъ, твердилъ: «Боже, прости врагамъ моимъ», безпрестанно крехтя, припадалъ къ землѣ лбомъ, билъ о полу и опять подымался, несмотря на вериги, которыя издавали звуки желѣза. Долго, долго находился онъ въ этомъ положеніи религіознаго экстаза, импровизируя молитвы, и слова его были грубы, но трогательны. То твердилъ онъ: «Господи, помилуй меня» нѣсколько разъ сряду и всякой разъ съ бо́льшимъ и бо́льшимъ воодушевленіемъ. Онъ говорилъ: «Прости меня», «Научи мя, что творить» съ такимъ выраженіемъ, какъ будто онъ говорилъ съ кѣмъ нибудь. Его вѣра была такъ сильна, что онъ чувствовалъ, что Богъ слышитъ его молитву. Любовь его была такъ сильна и тепла, что онъ безсознательно настроивалъ голосъ на самое жалостливое выраженіе, какъ будто Богъ слушалъ его слова. Раскаяніе, преданность Волѣ Божіей и сознаніе своего ничтожества такъ[77] [46] сильны, что онъ замолкалъ, не зналъ, что говорить и лежалъ, приложивъ лобъ къ землѣ, только изрѣдко вздыхая. — Описывая впечатлѣнія, которыя произвела на меня въ дѣтствѣ молитва Гриши, когда все хорошее сильно отзывается въ еще неиспорченной душѣ нашей, мнѣ пришли на мысль нѣкоторые несправедливые понятія, которые я и самъ раздѣлялъ когда-то, о безполезности наружныхъ знаковъ благоговѣнія при молитвѣ. Большая часть людей нынѣшняго вѣка, исключая тѣхъ, которые вамъ скажутъ откровенно, (а это я цѣню), что они ни во что не вѣрятъ, состоитъ изъ людей, которые вамъ отвѣтютъ, ежели вы ихъ спросите, молются ли они, что они не полагаютъ молитву въ томъ, чтобы въ извѣстные часы становиться въ позицію передъ дурно намалеванной доской и читать заученныя слова, но что они молються всегда и вездѣ, гдѣ придутъ къ нимъ мысли благоговѣнія. — Не вѣрьте имъ, это люди, которые не имѣютъ ничего святаго, и эти мысли благоговѣнія никогда имъ не приходятъ. Говорятъ они, что ихъ возбуждаетъ къ молитвѣ величіе природы. Ежели бы это было такъ, то они всегда бы должны молиться, потому что есть ли такая природа, которая бы не была велика? Чтеніе извѣстныхъ, условленныхъ молитвъ и всѣ признаки благоговѣнія, которые приняты у насъ при молитвѣ, невольно возбуждаютъ мысли религіозныя, во-первыхъ, потому что, читая молитвы, заученныя вами въ дѣтствѣ, переносятъ васъ къ этому времю, времю единственному, въ которомъ вы чувствовали чистоту души и не сомнѣвались въ томъ, что Богъ слышитъ вашу молитву. — Простота есть величіе. Молитва есть просьба. — Мнѣ скажутъ — раскаяніе, преданность Волѣ Божьей есть тоже молитва. Раскаяніе есть просьба простить грѣхи наши, преданность волѣ Божьей есть просьба принять насъ въ свою волю. Всякая молитва есть просьба. —
