Кобо Абэ - Сожженная карта
– Он вам не сказал, как зовут эту натурщицу?
– Саэко… Она говорит, ей двадцать один год, но я думаю, все двадцать пять, а то и двадцать шесть, – отвечает он раздраженно, поправляя сползающие очки. – Осторожно, официантка идет.
Когда я, перебрав всю пачку фотографий, поднял глаза, то увидел средних лет мужчину, сидевшего на корточках у колонны и рассеянно озиравшегося по сторонам. Полы пальто складками свешиваются до кафельного пола, и, судя по этим складкам, материал, видимо, не из дешевых. Кожаный портфель, лежащий рядом, указывает, что это обыкновенный служащий. На стол со стеклянной доской официантка ставит кофе, под молочник кладет счет. Мужчина у колонны продолжает безразлично, будто перед ним обыкновенный пейзаж, провожать глазами беспорядочно и беспрерывно движущиеся толпы людей. Он не похож ни на человека, который отыскивает кого-то определенного, ни на человека, который ждет, чтобы его отыскали. Своим поведением, своей позой он напоминает бродягу, не знающего, что бы ему предпринять. Там, где он, – совершенно пустое пространство, иди куда хочешь. Место, которое можно пройти шаг за шагом и скрыться, чтобы приблизиться к цели. Несуществующий, нереальный мир для всех, кроме воров, сыщиков и фоторепортеров. Чем больше я смотрю на этого мужчину, тем неестественнее кажется мне его поведение. Однако людей, проходящих мимо, этот странный человек нисколько не волнует. Видимо, потому, что для них он не больше чем пустота, исчезающая под ногами, подобно узору на кафеле.
Неожиданно я подумал, не умирает ли этот человек? Горло забито распухшим языком, и он не в силах попросить о помощи, и лишь взгляд его вопиет о горечи последних минут. Бесполезно. Там совершенно пустое пространство – иди куда хочешь. Сколько бы он ни взывал, никто не обернется и не посмотрит на человека, которого не существует.
Но тут человек как ни в чем не бывало быстро поднимается и как ни в чем не бывало смешивается с толпой.
– Последняя фотография… очень уж она неприятная, кажется мне… и у того, кто снимал, но это уж ладно, и у той, которую снимали, нервы как-то по-особому устроены, что ли?
Слово «неприятная» не совсем подходит. Если говорить о ее откровенности, то есть сколько угодно еще более нескромных. Фон черный, и на этом черном фоне женщина стоит на коленях, центр тяжести она перенесла на левую ногу и сильно подалась вперед; волосы закинуты назад, и правой рукой у поясницы она их придерживает. Поза настолько неестественна, что даже не волнует. Она вызнает физиологической протест не только против того, что изображено на фотографии, но и против безмерных физических страданий натурщицы. Плоская белая поясница никак не вяжется с вывороченными руками и ногами и так же невыразительна, как панцирь краба. И этим панцирем женщина прикрывает невообразимую позу. Действительно, бессмысленная фотография. Она попросту неестественна и, не вызывая никаких эротических чувств или садистских побуждений, оставляет лишь неуютное ощущение, как если бы живые цветы посадили в перевернутый горшок. Поражала лишь необыкновенная готовность, с которой натурщица приняла такую позу. Если объяснять это стремление продемонстрировать безграничную власть над натурщицей, тогда, пожалуй, можно понять появление такой фотографии…
– Тасиро-кун, вы, наверно, решили показать эту натурщицу, с какой-то определенной целью?..
– Нет, я бы этого не сказал. Просто это одна из неизвестных сторон жизни начальника отдела, и я считал своим долгом познакомить вас с ней…
– Однако начальник отдела, видимо, очень доверял вам, если поручил даже хранить подобные фотографии.
– Да, дело в том, что начальник отдела был тяжелым человеком и поддерживать с ним отношения было нелегко. В обычном, так сказать повседневном, общении он был хорош с людьми, но внутренне принадлежал, как мне кажется, к тем, кто никому не доверяет.
– В ближайшее время мне, видимо, будет необходимо заглянуть к вам домой, если вы, конечно, позволите. Среди вещей, которые дал вам на сохранение начальник отдела, может оказаться и такая, которая вам представляется ничего не значащей, мне же, если я взгляну на нее, не исключено, поможет напасть на след.
– Нет, по правде говоря, – он в некотором замешательстве сощурился за стеклами своих очков, – они были не у меня дома. В фотолаборатории, о которой я вам говорил вчера, начальник отдела имел собственный шкаф…
– Но он, наверно, заперт?
– Конечно, шкаф запирается…
– Как же вы его открыли?
– Да, видите ли, отмычкой… владелец фотолаборатории ведь мой приятель…
– И вы открыли без разрешения?
– Газету вот тоже, честно говоря, я нашел в этом шкафу. Вам не кажется, что этот факт имеет глубокий смысл? Газета от конца июля или начала августа. Как раз когда начальник отдела исчез. Может быть, эта заметка и послужила толчком. Если пропадают без вести восемьдесят тысяч человек, то он мог решить, что прибавить к ним еще одного – невелика важность…
– И все-таки вы открыли без разрешения?
– Но ведь это может пойти на пользу начальнику отдела… если в комнате заперся человек, готовый покончить жизнь самоубийством, выломать дверь – не значит, я думаю, совершить преступление.
– Я и не собираюсь вас обвинять. Просто уточняю факты.
– Для чего?
– Я имею в виду топливную базу в городе F., где я вчера был. Почему вы с самого начала скрыли, что речь шла о топливной базе? Не говорите только, что не знали. Вам не хватает прямоты. Может быть, вы и сейчас скрываете что-то важное?
Его бледное лицо начинает окрашиваться в багровый цвет. Он оттопыривает губы и вызывающе разворачивает плечи:
– Зачем вы говорите такие вещи? Вы уже растаптываете добрые намерения человека. Возьмите хоть эти фотографии, я ведь по собственному почину… не рассчитывая ни на какое вознаграждение… промолчи я, кто бы узнал… чепуху-то не надо говорить…
– Странное заявление. Вы пользовались особым доверием Нэмуро-сан, верно? Так разве же не естественно, что по собственному почину вы хотите мне помочь?
– Нет, все не так просто, как вам кажется. – И с мрачным видом покусывая верхнюю губу: – Вы все это говорите потому, что такая у вас профессия… но, наверно, не всегда разумно гнаться за сбежавшим человеком… иногда правильнее помочь ему спрятаться.
– Но ведь человек не всегда исчезает по собственной воле. Его могут убить или силой куда-нибудь затащить…
– Не говорите такого, чему даже дети не поверят.
– Может, вы и прячете его?
– Разве у меня сил на это хватит? Лично я, думается мне, хочу, чтобы начальник отдела вернулся. Но говорить об этом я не имею права. Если бы мы где-нибудь встретились, не знаю, хватило ли бы у меня смелости окликнуть его… наверно, захотел бы окликнуть, но вряд ли смог бы… а уж если бы окликнул, то, уж наверно, попытался заговорить с ним, пообещав, что никому не расскажу о встрече… естественно, меня он очень интересует… сильный человек… я бы не смог…
– Для этого не нужно быть сильным.
– Ну а вы бы смогли?
– К сожалению, я еще не стал начальником отдела.
– Я бы не смог… эта мерзкая фирма… я буквально убить себя готов, как подумаю, что ради этой фирмы торгую человеческими жизнями… а-а, куда ни посмотришь, везде одно и то же… служу там, а что меня ждет? Стану начальником отделения, потом начальником отдела, потом начальником управления… а если и об этом не мечтать, то жизнь еще горше покажется… товарищей обойди, к начальству подлижись… кто не следует этому правилу, того кто угодно ногой пнет, с такими, как с отбросами, обращаются…
– И среди них затерялся человек, пропавший без вести в каком-то другом мире.
Собеседник смотрит на меня с удивлением. Не поправляя сползшие к кончику носа очки и стараясь смотреть на меня сквозь них, закидывает голову вверх, и на кадыке поднимается несколько невыбритых волосков.
– Возможно… – и, вздохнув с облегчением, точно надеясь на что-то, он чуть понижает голос: – Ну да, сколько людей без конца куда-то отправляются… и у каждого из них определенная цель… сколько же этих целей?.. вот и я люблю, сидя здесь, наблюдать за тем, что делается снаружи… никому не нужный, тоскуя, с тяжелым сердцем. Все идут и идут без отдыха, а у тебя цель потеряна, и остается только смотреть, как идут другие. От одной мысли об этом судорогой сводит ноги… становится как-то тревожно и грустно… ради какой угодно, даже самой ничтожной цели идти, просто идти – какое это счастье, я ощущаю это всем своим существом…
Без всякой связи мне вдруг приходит в голову мысль: почему женщина, простившись с братом, не захотела присутствовать на кремации? Хотя она и говорила, что товарищи брата взяли на себя все заботы, но ведь она единственный человек, состоявший с ним в кровном родстве. И было бы совершенно естественно, если бы она, не дожидаясь приглашения, приняла участие в траурной церемонии. Может быть, она боялась, хотела избежать этого страшного зрелища? Ее состояние можно понять, но все равно такое поведение неестественно. Однако в этой неестественной ситуации она вела себя настолько естественно, что там, в храме, даже я ничего не заподозрил. Или, может быть, женщина уже в то время, когда брат был жив, считала его мертвым, ушедшим из жизни. С этим объяснением можно согласиться, если ее веру в брата, близкую к безоговорочной, считать панихидой по усопшему. Мне кажется, я начинаю понимать, почему в тот самый миг, когда тело вынимали из гроба в предавали огню, она в десяти минутах ходьбы от храма возбужденно разговаривала со мной о брате, не проронив ни единой слезинки. В гостиной, наполненной фантастическими видениями и разговорами, которые она бесконечно ведет сама с собой, незримо присутствует покойный, и ей нет нужды что-то менять в своем поведении. Значит, и в отношении его, исчезнувшего…
