Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
— Почему?
— Почему? Потому что ты и я — далеко не одно и то же.
В ответ Усимацу засмеялся, но в смехе его слышалось отчаяние.
Кэйносин что-то хотел сказать, но он не решался и только вздыхал. Крестьянин и возчик уже ушли. Хозяйка, усердно гремевшая кастрюлями, да ребёнок, стоявший у двери чёрного хода, — кроме них никто в харчевне не был и никто не мог помешать их беседе. Стены и потолок в харчевне покрылись толстым слоем копоти, видно, всё сохранилось в нетронутом виде со времён, когда здесь проходил почтовый тракт. У одного столба валялись сандалии, у другого — тыквенная фляга, вдоль стены в ряд были выставлены жёлтые тыквы; теперь здесь всё было так, как бывает в чайных на окраинах небольшого городка. Просторная прихожая с земляным полом, на солнце спит кошка. Тут же нахохлившиеся от холода куры.
В верхнее окошко проникали бледные лучи солнца и освещали выбивавшиеся из-под навеса крыши голубоватые клубы дыма. Усимацу рассеянно уставился на пылавший в очаге огонь. Как смягчает людские страдания алое пламя! От водки, которую он через силу выпил, Усимацу бросало в дрожь. Он готов был того гляди разрыдаться, не стесняясь людских взоров. Наплакаться бы громко, вволю! Но глаза Усимацу оставались сухими, и вместо рыданий из груди вырывался смех.
— Ах, — вздохнул Кэйносин, — бывают же такие люди, что знаешь их десять лет, а всё кажется, будто только что познакомились, а бывают и такие, как ты, что хоть мы и не близкие друзья, а хочется душу открыть. Поверь, кроме тебя, я ни с кем так не говорю. Вот и сейчас захотелось непременно тебе кое-что рассказать. — Он запнулся. — Дело в том… я недавно после большого перерыва опять увиделся с дочерью.
— С Осио-сан? — У Усимацу часто забилось сердце.
— Видишь ли, мне от неё передали, чтобы я пришёл… а то ведь, как ты знаешь, меня в Рэнгэдзи не очень-то жаловали… к тому же и жена всё своё… Так что я давно с дочкой не виделся. Но раз она сама хотела со мной о чём-то поговорить, я пошёл к ней. До чего же быстро молодёжь растёт! Я просто удивляюсь. Её прямо не узнать. Да, так знаешь, о чём она повела разговор? «Больше ни за что не могу оставаться в Рэнгэдзи, возьмите меня поскорее домой, прошу вас», — говорит она мне. Расспросил я её, что да почему, и понял, действительно ей надо уйти. Вот когда я узнал, какой наш настоятель.
Кэйносин взял бутылку. К сожалению, полной чашечки не получилось. Он хлебнул глоток и, утерев обеими руками углы рта, продолжал:
— Так вот какие дела. Ты только подумай! Бывают мужчины, которых все считают прекрасными людьми, но когда доходит дело до женщин, тут-то и выясняется… Настоятель Рэнгэдзи, видно, тоже из таких. Добрый человек, и учёный, и красноречивый, кажется, всё при нём, да и в вере ревностен, и вдруг такой грех, — отчего бы это? Когда я услышал от дочери о настоятеле, мне сперва даже не поверилось. «Неправда, наговор», — подумал я. Поистине нельзя судить о человеке по внешнему виду! Настоятель долгое время был в отъезде в Киото. Он вернулся как раз, когда тебя не было, ты уехал на родину. И вот, говорит дочь, он повёл себя не подобающим для приёмного отца образом. Ведь он всё-таки последователь Будды! Ведь он носит облачение и поучает вере других! Разве не так? Да хоть ради своего звания следовало бы ему призадуматься. Некрасивая, дурацкая история, никому и рассказать нельзя. Опять же окусама, — она, знаешь, какая. Таких ревнивых, как она, редко встретишь. А дочери и обидно, и страшно; говорит, по ночам даже спит плохо. Ну и поражён же я был, знаешь, когда услыхал эту историю! Мне понятно, почему она хочет вернуться домой. Да я и сам не хочу оставлять дочь в таком месте. Рад бы поскорей забрать её, но вот что плохо: если б только нынешняя жена моя была хоть немножко посговорчивей, мы бы уж как-нибудь да устроились все вместе. А теперь, когда с одним Сёго уже не знаешь что делать, да ещё явится Осио, совсем сладу с женой не будет. Прежде всего, как мы сами-восемь прокормимся? Вот и прикидываю и так и этак и не могу сказать дочери: приходи. Говорят: терпение, терпение… Терпеть то, что можно стерпеть, это ещё не значит иметь терпение. Настоящее терпение — это когда приходится терпеть то, что терпеть невозможно. Я ей сказал: «Ступай, ступай, не беспокойся. Ведь при нём жена. Если ты будешь всегда возле неё, он тебе ничего дурного не сделает. Пускай он даже ведёт себя не так, как положено отцу, но ты должна помнить, что тебя там воспитали. Раз ты стала дочерью Рэнгэдзи, ты никоим образом не должна возвращаться домой, как бы трудно тебе ни приходилось. Служить им — это и есть твой дочерний долг». Вот так я её утешал, ободрял и через силу там оставил. Как подумаешь, жаль становится её. Эх, будь жива моя первая жена…
Лицо Кэйносина выражало искреннее страдание, глаза блестели от слёз. Слушая его рассказ, и Усимацу тоже стая кое-что припоминать. Сейчас ему казалось, что в храме Рэнгэдзи по углам притаились чёрные тени: постоянные семейные неурядицы, как будто настоятель и окусама вступили в молчаливую борьбу… говоря образно, когда на одной стороне сияло солнце, и слышался весёлый смех, на другой — собиралась буря. В последнее время Усимацу ощущал это повседневно. Но он полагал, что это — нелады, которые случаются в любой семье; более того, что эти супружеские размолвки происходят по возвышенным поводам: ведь и настоятель, и окусама — оба ревностные последователи Будды. Усимацу и в голову не могло прийти, что чёрная туча нависла над головой Осио. Так вот почему окусама с напускной весёлостью вела легкомысленные разговоры и смеялась своим по-мужски громким смехом. Вот почему по лицу Осио часто катились слёзы. Всё, что Усимацу казалось странным и непонятным, после рассказа Кэйносина вполне прояснилось.
Долгое время Усимацу и Кэйносин, оба печальные, подавленные, молча сидели друг против друга.
Глава XVII
ТОЛЬКО когда они расплатились и вышли из «Сасая», Усимацу обратил внимание на то, сколько денег из жалованья он сунул в рукав: там было пятьдесят сэн серебром и бумажка в пять иен. При жизни отца Усимацу каждый месяц посылал ему перевод; теперь такая необходимость отпала и эти деньги оказались очень кстати, так как во время поездки на родину он порядочно издержался. Выходило, что всё же тратить их неосмотрительно не годится.
На душе у Усимацу было мрачно. Его мучили не столько мысли о себе, сколько жалость к семье Кэйносина; ему хотелось, во всяком случае, пока Сёго не кончит школу, как-то помочь — платить за его обучение или как-нибудь иначе… Эти мысли занимали его ум и, главным образом, потому, что он непрестанно думал об Осио.
Решив проводить подвыпившего Кэйносина до дому, он зашагал вместе с ним по занесённой снегом дороге. Под пронизывающим ледяным ветром Усимацу чувствовал, как его тело противостоит холоду и даже в душе возрождается бодрость. Кэйносин, оказывается, даже не забыл захватить удочки, — подумал Усимацу, — значит, не так уж пьян; однако походка у него была неверная, ноги заплетались, иногда он пошатывался и чуть было не падал в снег. Усимацу тогда говорил:
— Осторожней, осторожней. — И Кэйносин кое-как удерживался на ногах, бормоча:
— Что, в снег? В снег — это хорошо… приятней, чем упасть на плохую циновку.
Усимацу вздрагивал при мысли, что будет, если Кэйносин нечаянно заснёт на снегу. Закат жизни этого одряхлевшего учителя, судьба несчастной Осио… Идя за ним, Усимацу всё время думал только о Кэйносине и его детях.
Жилище Кэйносина — старая, крестьянская лачуга, крытая соломой. Раньше у него в Сироваки-но-Хирокодзи был настоящий дворянский особняк. Это было давным-давно; потом он уехал из уезда Симо-Такаи и с тех пор жил здесь. У входа на стене наклеены были привычные для севера Синано листки-амулеты с изображением стаек птиц. На глинобитной стене висели сухие листья редьки, перец, к крыше был прилажен грубый камышовый навес, защищающий от снега. По-видимому, в этот день как раз вносили арендную плату: у входа были разостланы циновки, высокие груды зерна заполнили весь дворик. Поддерживая Кэйносина, Усимацу перешагнул через порог. Со стороны чёрного хода их увидел Отосаку; подбежав, он стал кланяться, как слуга, который помнит лучшие времена хозяина.
— Сегодня будем платить за аренду, госпожа сказала… я с братом пришёл помочь.
Не дослушав его, Кэйносин в полузабытьи повалился наземь. Изнутри донёсся сердитый голос жены и плач ребёнка. «Что ты наделал? Разве можно так шалить?» — бранилась она. Отосаку прислушался, потом, спохватившись, сказал с жалостью о своём прежнем хозяине:
— А господин-то напился!
Он помог Кэйносину встать и отвёл его в уголок за сёдзи. В эту минуту, посвистывая, появился Сёго.
— Сёго-сан! — окликнул его Отосаку. — Прошу тебя, сходи за хозяином. (Так в просторечье называли помещика.) Скажи ему, чтобы он поскорей пришёл.
