Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше
С наступлением осени они обратились к комнатной гимнастике, но она им скоро надоела. Отчего нет у них качалки или почтового кресла, придуманного аббатом Сен-Пьером в царствование Людовика XIV? Как оно было устроено? Где бы узнать? Дюмушель даже не соблаговолил ответить им на запрос.
Тогда они соорудили в пекарне ручные качели. По двум блокам, привинченным к потолку, проходила верёвка с поперечной планкой на каждом конце. Ухватившись за неё, один отталкивался от пола ногами, другой опускал руки до земли; первый подтягивал своей тяжестью второго, а тот, понемногу отпуская верёвку, сам начинал подниматься; не проходило и пяти минут, как с обоих начинал катиться пот.
Следуя указаниям Амороса, они старались сделаться левшами — и доходили до того, что некоторое время вовсе не пользовались правой рукой. Более того, Аморос приводит несколько стихотворений, которые надо напевать во время занятий гимнастикой, поэтому Бувар и Пекюше, маршируя, декламировали гимн №9:
Король, справедливый король — великое благо…
Ударяя себя в грудь:
Друзья! Корона и слава, и т.д.
Во время бега:
Сюда, робкая лань!
Догоним её, быстроногую!
Да, мы победим!
Бежим, бежим, бежим!
Дыша, как запалённые лошади, они подбадривали себя звуком собственных голосов.
Особенно восхищала их одна особенность гимнастики: возможность применить её при спасении погибающих.
Но нужны были дети, чтобы научиться переносить их в мешках; они попросили учителя предоставить им несколько ребятишек. Пти возразил, что родители могут возмутиться. Тогда они ограничились подачею помощи раненым. Один прикидывался потерявшим сознание, другой со всевозможными предосторожностями вёз его в тачке.
Что касается военных атак, то для этого автор рекомендует лестницу Буа-Розе, названную так по имени капитана, который в своё время взял приступом Фекан, вскарабкавшись по скале.
Руководствуясь картинкой из книги, они укрепили на канате поперечные палки и привязали его к потолку сарая.
Сев на нижнюю палку и ухватившись за третью, подбрасывают ноги вверх, чтобы вторая палка, только что находившаяся на уровне груди, оказалась как раз под ляжками. Потом выпрямляются, берутся за четвёртую палку и продолжают дальше. Несмотря на чудовищные выкрутасы, им так и не удалось забраться на вторую ступеньку.
Быть может, легче цепляться руками за камни, как поступали солдаты Бонапарта при осаде Фор-Шамбре? Чтобы научиться этому приёму, в заведении Амороса имеется особая башня.
Её можно заменить полуразрушенной стеной. Они попытались штурмовать её.
Но Бувар, слишком поспешно вынув ногу из расщелины, испугался и почувствовал головокружение.
Пекюше объяснял неудачу изъянами в их методе; они пренебрегли наставлениями относительно суставов, надо вернуться к изучению основных принципов.
Его уговоры остались втуне; тогда он, преисполненный гордыни и самоуверенности, взялся за ходули.
Казалось, он был предназначен для них самой природой, ибо он сразу стал на самые высокие, подножки которых возвышались на четыре фута над землёй, и, сохраняя равновесие, носился по саду, напоминая огромного, диковинного аиста.
Бувар, стоявший у окна, вдруг увидел, как Пекюше зашатался и камнем рухнул на бобы; подпорки их, ломаясь, смягчили удар. Когда его подобрали, он был весь выпачкан в земле, смертельно бледен, из носа у него шла кровь; он боялся, что нажил себе грыжу.
Решительно, гимнастика не подходит для людей их возраста; они отказались от неё и уже не отваживались двинуться с места, остерегаясь несчастных случаев; они целыми днями сидели в музее, обдумывая, чем бы теперь заняться.
Перемена режима повлияла на здоровье Бувара. Он отяжелел, после еды пыхтел, как кашалот, решил похудеть, стал меньше есть и ослабел.
Пекюше тоже чувствовал, что здоровье его «подорвано»; у него стало почёсываться тело, появилась мокрота.
— Плохо дело, — говорил он, — плохо.
Бувар надумал сходить в трактир и купить там несколько бутылок испанского вина, чтобы подкрепить силы.
Когда он выходил из заведения, писарь из конторы Мареско и ещё трое мужчин вносили к Бельжамбу большой ореховый стол. Господин Мареско горячо благодарил за него. Стол вёл себя отлично.
Так Бувар узнал о новейшей моде на вертящиеся столы. Он посмеялся над писарем.
Между тем всюду, в Европе, в Америке, в Австралии и в Индии, миллионы смертных проводят жизнь за верчением столов и теперь научились превращать чижей в пророков, давать концерты, не прибегая к инструментам, общаться друг с другом при посредстве улиток. Печать в серьёзном тоне преподносила этот вздор публике, поощряя её легковерие.
Стучащие духи обосновались в замке графа де Фавержа, оттуда распространились по селу; главным вопрошающим их был нотариус.
Задетый скептицизмом Бувара, он пригласил приятелей на сеанс вертящихся столов.
Уж не ловушка ли это? Там будет, вероятно, г‑жа Борден. К нотариусу отправился один Пекюше.
В числе присутствующих были мэр, податной инспектор, капитан, несколько обывателей с женами, г‑жа Вокорбей и, как и следовало ожидать, г‑жа Борден; кроме того, была мадмуазель Лаверьер, бывшая учительница г‑жи Мареско, чуточку косившая, с седыми локонами, спадавшими на плечи по моде 1830‑х годов. В кресле восседал кузен хозяйки, парижанин в синем сюртуке, весьма нахальный с виду.
Комнату украшали две бронзовые лампы, горка с безделушками; на рояле лежали ноты с виньетками, на стенах красовались крошечные акварели в огромных рамках — всё это неизменно приводило жителей Шавиньоля в изумление. Но в этот вечер все взоры были прикованы к столу красного дерева. Сейчас его подвергнут испытанию, а пока что он казался значительным, как бы заключающим в себе непостижимую тайну.
Двенадцать приглашённых уселись вокруг него, протянув руки и касаясь друг друга мизинцами. Ждали только, чтобы пробили часы. Лица выражали глубочайшее внимание.
Минут через десять многие стали жаловаться, что по рукам у них пробегают мурашки. Пекюше было не по себе.
— Что вы пихаетесь! — сказал капитан, обращаясь к Фуро.
— Да я и не думал пихаться!
— То есть как?
— Позвольте, сударь!
Нотариус их унял.
Все так напрягали слух, что им почудилось, будто потрескивает дерево. Иллюзия! Ничто не шелохнулось.
Прошлый раз, когда из Лизье приезжали семейства Обер и Лормо и когда нарочно попросили у Бельжамба его стол, всё шло так хорошо! А сегодня он что-то заупрямился… С чего бы это?
Вероятно, ему мешал ковёр, поэтому всё общество перешло в столовую.
Для опыта выбрали столик на одной ножке, и за него сели Пекюше, Жирбаль, г‑жа Мареско и её кузен Альфред.
Столик был на колёсиках; немного погодя он переместился вправо; участники сеанса, не разнимая рук, последовали за ним, а он сам собою сделал ещё два поворота. Все были поражены.
Альфред громко вопросил:
— Дух! Как тебе нравится моя кузина?
Столик, медленно покачиваясь, ответил девятью ударами.
Согласно дощечке, на которой было указано, какой букве соответствует то или иное число ударов, это означало: «прелестна». Раздались одобрительные возгласы.
Затем Мареско, поддразнивая г‑жу Борден, потребовал у духа точного ответа на вопрос: сколько ей лет?
Ножка столика стукнула пять раз.
— Как? Пять лет? — воскликнул Жирбаль.
— Десятки не принимаются в расчёт, — ответил Фуро.
Вдова улыбнулась, хоть и была задета.
Ответы на остальные вопросы не получались — алфавит оказался чересчур сложным. Лучше было бы пользоваться табличкой — более удобным способом, к которому прибегала мадмуазель Лаверьер; ей даже удалось записать в альбом свои личные беседы с Людовиком XII, Клемансой Изор, Франклином, Жан-Жаком Руссо и проч. Такие приборы продаются на улице Омаль. Альфред обещал купить приспособление, затем обратился к бывшей учительнице:
— А теперь немного музыки, не правда ли? Какую-нибудь мазурку…
Раздались два аккорда. Он взял кузину за талию, увёл в соседнюю комнату, потом опять появился. Её платье, касаясь дверей, распространяло прохладу. Она запрокидывала голову, он изящно выгибал руку. Гости любовались грацией дамы, удалью кавалера. Пекюше, не дожидаясь угощения, удалился совершенно ошеломлённый.
Сколько он ни твердил: «Я сам видел! Сам видел!», Бувар опровергал факты, однако согласился самолично заняться опытом.
Целых две недели они проводили вечера, сидя друг против друга, держа руки над столом, потом над шляпой, над корзинкой, над тарелками. Ни один из этих предметов не тронулся с места.
Тем не менее факт столоверчения не подлежит сомнению. Толпа приписывает его духам, Фарадей — проявлению нервной деятельности, Шеврель — неосознанному напряжению, а может быть, как допускает Сегуен, оно объясняется тем, что из скопища людей исходят некие импульсы, некий магнетический ток?
