Гюстав Флобер - Иродиада
Обзор книги Гюстав Флобер - Иродиада
Гюстав Флобер
Иродиада
1
Махэрузская цитадель[1] высилась к востоку от Мертвого моря, на базальтовой скале, имевшей форму конуса. Ее окружали четыре глубокие долины
— две по бокам, одна спереди и одна сзади. У подножия ее теснились дома, обнесенные каменным валом, который то поднимался, то уходил вниз, следуя неровностям почвы; дорога, высеченная в скале, извиваясь, шла из крепости в город, и на стенах крепости, в сто двадцать локтей вышиною, со множеством выступов и бойниц, были тут и там башни, подобные завиткам в этом каменном венце, нависшем над бездной.
Внутри цитадели находился дворец, украшенный портиками, с террасой на плоской кровле, охваченной со всех сторон балюстрадой из сикоморового дерева; вокруг установлены были мачты, на которые натягивался велариум[2].
Однажды перед восходом солнца тетрарх[3] Ирод Антипа вышел на террасу и, облокотясь на перила, стал глядеть вдаль.
Прямо перед ним начинали постепенно открываться гребни гор, но весь их массив, до самого дна ущелий, еще окутан был мраком. Стелился туман. Внезапно он разорвался-и показались очертания Мертвого моря. Позади Махэруза занималась заря, уже разливались ее красноватые отблески. Вскоре она осветила прибрежные пески, холмы, пустыню и шершавые серые склоны гор Иудеи вдали. Посредине черной полосой прочертилось Энгедди; в глубине круглился купол Хеврона; Эсхол был покрыт гранатовыми рощами, Сорек — виноградниками, Кармел — полями, засеянными сезамом, а над Иерусалимом возвышалась кубическая громада Антониевой башни. Тетрарх перевел свой взор направо и стал созерцать иерихонские пальмы; ему вспомнились другие города его Галилеи
— Капернаум, Эндор, Назарет и Тивериада, куда, быть может, он никогда более не вернется. Иордан протекал по бесплодной равнине, ослепительно белой, точно снежная пелена. Озеро стало теперь похоже на лазоревый камень, и на южной его оконечности, со стороны Йемена, Антипа разглядел то, что он страшился увидеть. Там были разбросаны бурые палатки; люди, вооруженные копьями, двигались взад и вперед среди лошадей; вровень с землей искорками переливались потухающие огни.
Это было войско аравийского царя; с дочерью его Антипа развелся, чтобы взять в жены Иродиаду[4], которая была замужем за одним из его братьев; тот жил в Италии, никак не претендуя на власть.
Тетрарх ожидал помощи от римлян; но Вителлий[5], правитель Сирии, медлил с прибытием, и Антипа терзался беспокойством.
Наверно, Агриппа[6] оговорил его перед императором! Третий брат его, Филипп, властитель Ватанеи, тайно вооружался. Иудеи не желали более терпеть языческих обычаев тетрарха, а другие народы тяготились его владычеством. Вот почему Антипа колебался между двумя намерениями: либо умилостивить аравитян, либо вступить в союз с парфянами. И под предлогом, что он празднует день своего рождения, тетрарх пригласил на великое пиршество своих военачальников, управителей имений и знатных лиц Галилеи.
Зорким взглядом обшарил он все дороги, — они были пустынны. Над его головой парили орлы; вдоль крепостного вала, прислонясь к стене, спали воины; во дворце ничто не нарушало покоя.
Вдруг, словно из недр земли, донесся далекий голос. Тетрарх побледнел. Он наклонился, чтобы прислушаться; но голос затих. Потом он послышался вновь, и тетрарх, хлопнув в ладоши, крикнул: «Маннэи! Маннэи!»
Появился человек, обнаженный до пояса, подобно массажистам в банях. Он был очень высокого роста, старый и худой; на бедре у него висел тесак в бронзовых ножнах. Волосы, поднятые гребнем, непомерно удлиняли его лоб. Какая-то сонливость застилала его глаза; но зубы его блестели, а ноги легко ступали по плитам пола; тело его было гибко, как у обезьяны, лицо — бесстрастно, точно у мумии.
— Где он? — спросил тетрарх.
— Там же, по-прежнему! — ответил Маннэи, указав большим пальцем позади себя.
— Мне послышался его голос!
И Антипа, глубоко вздохнув, осведомился об Иоканане, том самом, которого латиняне именуют святым Иоанном Крестителем[7]. Разве снова видели тех двух людей, которые прошлый месяц из снисхождения допущены были к нему в темницу? Или стало известно, зачем они явились?
Маннэи ответил:
— Они обменялись с ним таинственными словами, точно воры в ночи на перекрестке больших дорог. Потом они ушли по направлению к Верхней Галилее, объявив, что возвратятся с великою вестью.
Антипа опустил голову, затем испуганно воскликнул:
— Стереги его! Стереги! И никого к нему не пускай! Запри накрепко затворы! Прикрой яму! Пусть никто даже не подозревает, что он жив!
Маннэи и до приказаний тетрарха уже их исполнял: ведь Иоканан был иудей, а он питал ненависть к иудеям, как все самаритяне[8].
Гаризимский их храм, предназначенный Моисеем быть средоточием Израиля, перестал существовать со времен царя Гиркана, а поэтому Храм иерусалимский приводил их в ярость и оскорблял, как вечная к ним несправедливость. Однажды Маннэи проник туда, чтобы осквернить алтарь костями мертвецов. Его менее проворные сообщники были обезглавлены.
И вот Маннэи увидел этот храм в просвете между двумя холмами. Ярко сверкали на солнце его белые мраморные стены и золотые листы кровли. Он был как лучезарная гора, как нечто сверхчеловеческое, подавляющее все вокруг своим величием и гордыней.
Тогда Маннэи простер руки к Сиону[9] и, выпрямившись, закинув назад голову, сжав кулаки, бросил ему проклятие: он верил, что слова имеют действенную силу.
Антипа слушал, нисколько не возмущаясь.
— По временам он приходит в волнение, хочет бежать, надеется на освобождение, — добавил самаритянин. — Иной раз он тих, как больное животное. А то видно, как он ходит в темноте, повторяя: «Нужды нет! Я должен умалиться, дабы возвеличился он!»
Антипа и Маннэи обменялись взглядами. Но тетрарх устал от дум.
Все эти горы вокруг него, похожие на гребни огромных окаменевших волн, черные расселины между утесами, необъятность синего неба, яркий дневной свет, бездонные пропасти волновали его. Глубокое уныние овладевало им при виде пустыни, изрытой подземными сотрясениями и представлявшей зрелище разрушенных дворцов и амфитеатров. Знойный ветер доносил запах серы, в котором чудились испарения проклятых городов, погребенных в глубинах Мертвого моря, под его тяжелыми водами. Эти знаки божьего гнева пугали мысль тетрарха; он не двигался, облокотясь на перила, с остановившимся взором, сжав обеими руками виски.
Кто-то дотронулся до него. Он обернулся. Перед ним была Иродиада.
Легкая пурпуровая симарра[10] облекала ее до самых сандалий. Иродиада так поспешно покинула свою опочивальню, что не успела надеть ни ожерелий, ни серег. Черная коса падала ей на руку, и конец ее терялся в углублении между грудями. Резко приподнятые ноздри трепетали, радость торжества озаряла ее лицо, и, ободряя оцепеневшего тетрарха, она громко воскликнула:
— Цезарь к нам благоволит! Агриппа уже в тюрьме!
— Кто тебе сказал?
— Я это знаю. Она добавила:
— Его заключили в тюрьму за то, что он пожелал Кайю[11] быть императором.
Живя их подачками, Агриппа старался всяческими происками добыть себе царское звание, которого и они домогались. Но теперь им нечего больше бояться!
— Не легко открываются темницы Тиберия, да и за самую жизнь подчас нельзя быть там спокойным.
Антипа понял ее, и, несмотря на то что Иродиада приходилась Агриппе сестрой, он даже оправдывал ее жестокий умысел. Такие убийства были в порядке вещей, роковой неизбежностью для каждого царствующего дома. В роду Иродовом им уже потеряли счет.
Затем она поведала ему, как подкупала клиентов[12], вскрывала письма, расставляла у всех дверей соглядатаев и как ей удалось сманить доносчика Евтихия[13].
— Я ничего не жалела! Ради тебя разве не решилась я на большее? Я отреклась от своей дочери!
После развода Иродиада оставила ребенка в Риме, надеясь иметь детей от тетрарха. Она никогда не говорила об этом. И тетрарх задал себе вопрос: что означает такой прилив нежности?
Слуги быстро натянули велариум и принесли большие подушки. Иродиада бессильно опустилась на них и заплакала, повернувшись спиною к тетрарху. Затем она провела ладонью по векам. Она не хочет больше ни о чем думать! Она так счастлива! И стала вспоминать их былые беседы там, в атриуме[14], встречи в термах, прогулки по Священной улице и вечера в обширных виллах, под журчание водометов, среди арок из цветов, в окрестностях Рима. Она заглядывала ему в глаза, как когда-то, и, ласкаясь, приникла всем телом к его груди.
Но тетрарх оттолкнул ее. Любовь, которую она пыталась воскресить, была теперь так далека. Эта любовь явилась причиной всех его несчастий. Ведь уже скоро двенадцать лет, как длилась война. Она состарила тетрарха. Плечи его сутулились под темной тогой с фиолетовой каймой, в бороде мелькала седина; солнце, проникая сквозь ткань велариума, заливало ярким светом его нахмуренное чело. У Иродиады на лбу также появились складки, и супруги враждебно и угрюмо смотрели друг на друга.
