Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей
— Ну, не в полном смысле слова вдовец, — поправил Паулоса мистер Григ.
Англичанин был высоким и поджарым, одевался под Шерлока Холмса, носил крылатку в красную и зеленую клетку. Из-под кепи выбивались крупные пшеничные пряди; как все нервные люди, он часто улыбался без всякой причины, показывая десны и зубы, очень искусно выточенные из анатолийского коричневого и красного агата. Руки его постоянно находились в движении, а для того, чтобы сохранить необходимую для своего ремесла ловкость пальцев, он все время упражнялся, вслепую продевая нитку в иголку или катая каплю ртути по краю ганзейской монеты с изображением галеона посередине.
— Дело в том, что причиной нашего несчастливого брака послужила любовь леди Каталины Перси к головоломкам; и вот в день свадьбы я решил порадовать ее новой затейливой игрой, а заключалась она в том, что надо было прокатить шарик под аркой ворот Тауэра, затем дать ему обратный ход так, чтобы он закрыл двухстворчатые ворота и, отскочив от них, поднялся на три ступеньки, и, если попадал на встроенную в третью ступеньку пружину, звонил звонок, и шарик, подброшенный распрямившейся пружиной, пулей влетал в Тауэр на глазах у оторопевших beefeaters[106]. Все это я смонтировал на доске размером шестьдесят на сорок, на Тауэр водрузил миниатюрный флаг Великобритании. Если б я только знал! В первую ночь после свадьбы я уже сидел на кровати в одной рубашке и настойчиво призывал Каталину исполнить супружеский долг, но она отвечала, что не станет раздеваться, пока шарик не попадет на пружину. О, друг мой Паулос, ты прекрасно знаешь, что такое сила воображения, раз уж ты меня выдумал и продолжаешь выдумывать! Леди Каталина Перси упрямо катала шарик, вкладывая в это занятие не только ловкость руки, но и весь жар своей души, так что жар этот передался шарику, и сама она стала неотъемлемой частью шарика, проще говоря, слилась с ним воедино. И так страстно она желала, чтобы шарик взлетел, так удачно выбрала позу над макетом, с таким неистовством толкнула шарик, что он попал на пружину, звякнул звонок, а Каталина и шарик одновременно влетели в ворота настоящего Лондонского Тауэра, в те, что возле подъемного моста. Стражники закрыли ворота. Как ни звал я Каталину, она в стенах тюрьмы меня не слышала, да если бы и откликнулась, я бы ее не услышал!
Тогда первым делом я написал лорду-канцлеру[107]. В Тауэре поискали и действительно нашли в одной из камер подземелья узницу леди Каталину Перси. Но раз никто не знал, как она туда попала и за что, то не нашлось никого, кто распорядился бы ее освободить. Она сама заточила себя в темницу одной лишь ей известным способом! Это случилось двенадцать лет тому назад, и теперь я придумываю другую игру-головоломку: в кусочке сыра я пошлю Каталине нить, она ее пропустит через зеркало и по ней сама уйдет в Зазеркалье; в этой игре есть хитрость вроде тайной пружины, а в конце концов придет мышь и начнет грызть этот самый кусочек сыра; когда появится уборщица, которая подметает пол в камере и опорожняет умывальный таз, она, увидев мышь, вскрикнет, та испугается и скроется в Зазеркалье, где уже будет сидеть моя Каролина, и потом мышь доставит ее мне вместе с зеркалом.
— А не будет ли осложнений? — спросил Паулос.
— Единственная возможная опасность заключается в том, что к тому времени, когда мне надо будет разбить зеркало, Каталина кристаллизуется и вместе с зеркалом рассыплется на кусочки! Это была бы большая потеря для меня: хоть Каталина в Зазеркалье совсем крошечная, у нее есть все, что полагается женщине!
Братья Малатеста уснули, и Паулос решил разбудить их утром, когда в Горловину прилетит король Артур в виде ворона. А братья, все как один, видели во сне Каталину Перси, забирались к ней в Зазеркалье, закусывали сыром, так как проголодались, оставляя мыши лишь крошки. Леди Каталина сбрасывала юбки, и у братьев Малатеста да Римини топорщились их окладистые бороды.
Наступил седьмой день. Паулос мысленным взором окидывал поле битвы. Ему надо было представлять себе его в общем плане, как если бы он смотрел на него с самой кометы, определяющей судьбу города. Его, конечно, будут спрашивать об умудренном годами короле Артуре, о юном и пылком Давиде, об изобретательном и здраво рассуждающем Цезаре. Надо бы еще пойти посмотреть на разбившегося насмерть царя Асада. Труп, изувеченный при падении на острые скалы, пожирали стервятники. Паулос предложил, чтобы барабанщики всех победоносных войск били в барабаны, отпугивая хищных птиц, и велел покрыть тело парусиной, пока не приедет царица Зиновия, чтобы опознать его. Теперь Паулос вспомнил, что до сих пор не назвал городу имени угрожавшего ему царя, никто не знает, что это был именно Асад Тирский. Царь оказался маленьким и пузатым, с перебитым носом — у них там в моде бокс. Единственное, что было примечательным в теле погибшего, — это вторая правая рука, отходившая от локтя, вроде бы детская. Нет, это никуда не годится. Паулос должен дать городу другие приметы царя — завоевателя мостов, надо сделать его высоким, широкоплечим, с орлиным, как у кондотьеров, носом и кривыми ногами, оттого что он с детства привык к седлу, и у него обязательно должны быть густые косматые брови, такие косматые, что Асад перед выездом на охоту начисто сбривал правую бровь, так как она, точно куст ежевики, мешала ему прицелиться. Черные глаза, чувственные губы, волчий оскал зубов, крутой и переменчивый нрав — словом, надо было показать, что враг был грозный. Вороной конь царя был покрыт панцирем из пластин черного янтаря, новооткрытого самоцвета.
— И ты его испугался? — спросит Мария, когда будет промывать ноги Паулоса дезинфицирующим раствором, а потом нарисует йодом на его левой ноге птицу с распростертыми крыльями в свободном парении повыше того места, где были царапины на колене.
— А было так, милая, что в меня летела сбоку стрела прямо мне в сердце, я отбил ее шпагой, но все-таки проволока, которой были обмотаны перья на ее хвосте, поцарапала мне левую коленку.
Мария напоит его парным молоком, как она это делала каждый вечер, и уйдет на цыпочках, когда, утомленный военными тяготами, Паулос заснет в своем любимом кресле, А в череп Мистраля воткнет пучок красных камелий.
III
Паулос не хотел уходить с поля битвы, не простившись с духом Юлия Цезаря, и спрашивал себя, где бы он мог быть. Возможно, Марк Антоний и Октавий[108] прибыли из Рима, чтобы увезти его и похоронить окончательно. Паулос подумал, что надо и городу участвовать в расходах на сооружение мраморного надгробия с медными пластинами, на которых были бы выгравированы эпизоды битв при Алезии и при Мунде в Бетике[109]. Может быть, Цезарь, прежде чем его засыпали землей, посмотрел в пути на андалусские оливковые рощи! Паулос устал, проголодался, и ему уже нелегко было выдумывать живописные эпизоды, у него всякий раз легко получалось лишь начало какой-нибудь истории, а потом он никак не мог свести концы с концами. Теперь ему казалось, что лучше всего послать письмо по почте и в нем известить консулов, что Асад Тирский мертв и городу ничто более не угрожает и что самое время привести в порядок мост, очистив быки от ползучих растений. И что он уже поблагодарил царя Давида, короля Артура и Юлия Цезаря, а те просили не разглашать весть об их участии в защите города, не то им покоя не дадут великие державы, будут искать союза с ними, приглашать на всемирные конференции и так далее. Паулосу хотелось поскорей повидать Марию, взять ее за руки и слушать, как она смеется. Хотелось парного молока вечернего удоя. Он вспомнил запах свежеиспеченного хлеба, этот запах, кстати, он учуял и тогда, когда поднимался по лестнице на третий этаж во дворце короля Артура. Там, наверно, тесто замешивала сама королева Джиневра, засучив рукава блузки. В голову почему-то лезли картины реального мира, заставляя тускнеть образы мира воображения. Дождливой ночью Паулос тихо и незаметно вернется домой. Позовет Клаудину, но встречать его выйдут обе — тетка и племянница, — заспанные, наспех одетые; протирая глаза и одергивая юбки, зажгут свет и спросят, ужинал ли молодой господин, разогреют оставшийся от обеда куриный бульон, поставят на стол блюдце айвового варенья, полбуханки хлеба, зеленый кувшин с молодым вином, потому что пойдет уже третий день после праздника Святого Мартина. Паулос останется дома, никому не давая знать о своем возвращении, не пойдет ни за месячным жалованьем астролога, ни за командировочными. Под вечер придет Мария, и они договорятся о свадьбе, назначат ее на первую неделю после рождественского поста. Но, как Паулос ни старался избежать этого, среди тех, с кем он сталкивался в повседневной жизни, вдруг появлялись люди из прошлого или издалека, а то и просто вымышленные персонажи: например, когда он думал, что на свадьбу надо будет пригласить синьора Каламатти, тут же спрашивал себя, а почему бы не пригласить и пращника Давида с Мелхолой или мистера Грига, который уже вызволил из подземелья Лондонского Тауэра леди Каталину Перси. Хоть Паулос и любил Марию, но позволял себе воображать, как он украдкой поглядывает на Мелхолу и встречает ответный взгляд черных глаз, или на леди Каталину — и глаза той полыхают в ответ зеленым пламенем.
