Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Часть 1
Такимъ образомъ, въ счастливомъ сознаніи собственнаго достоинства и важности своей персоны, мистеръ Подснапъ, пришелъ къ убѣжденію, что все, что онъ отбросить въ сторону, будетъ тѣмъ самымъ упразднено, лишено бытія. Въ этомъ способѣ избавляться отъ непріятностей была во всякомъ случаѣ незаурядная рѣшимость (не говоря уже о великомъ удобствѣ), и это много содѣйствовало возведенію мистера Подснапа на высокое мѣсто во мнѣніи мистера Подснапа. «Я объ этомъ и знать не хочу! Я и говорить объ этомъ не намѣренъ! Я этого не допускаю!» Зачастую очищая міръ такими словами отъ самыхъ трудныхъ проблемъ, мистеръ Подснапъ даже усвоилъ себѣ особенный размахъ правой руки отъ привычки отбрасывать себѣ за спину всѣ проблемы (и при этомъ, разумѣется, лишать ихъ бытія), что у него всегда сопровождалось краскою въ лицѣ, ибо проблемы оскорбляли его.
Міръ мистера Подснапа былъ не слишкомъ обширенъ, какъ въ нравственномъ отношеніи, такъ равно и въ географическомъ. Хоть мистеръ Подснапъ и видѣлъ, что его собственное торговое дѣло питалось торговлей съ другими странами, онъ тѣмъ не менѣе считалъ другія страны во всемъ прочемъ не болѣе какъ ошибкой, прискорбнымъ недоразумѣніемъ, а объ ихъ нравахъ и обычаяхъ говорилъ безаппеляціонно: «Не англійскіе!» и тутъ же, presto, однимъ взмахомъ руки, съ гнѣвной краской въ лицѣ, откидывалъ ихъ прочь. Его міръ вставалъ въ восемь, брился чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракалъ въ девять, отправлялся въ Сити въ десять, возвращался домой въ половинѣ шестого и обѣдалъ въ семь. Понятія мистера Подснапа объ изящныхъ искусствахъ можно резюмировать такъ: «Литература — это крупная пресса, почтительно описывающая вставаніе въ восемь, бритье чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракъ въ девять, отправленіе въ Сити въ десять, возвращеніе домой въ половинѣ шестого и обѣдъ въ семь. Живопись и скульптура — портреты и бюсты людей, встающихъ въ восемь, брѣющихся чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракающихъ въ девять, отправляющихся въ Сити въ десять, возвращающихся домой въ половинѣ шестого и обѣдающихъ въ семь. Музыка — почтительное исполненіе пьесъ на струнныхъ и духовыхъ инструментахъ (безъ варіацій), спокойно выражающихъ вставаніе въ восемь, бритье чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракъ въ девять, отправленіе въ Сити въ десять, возвращеніе домой въ половинѣ шестого и обѣдъ въ семь». Ничто иное не дозволялось этимъ бродягамъ — искусствамъ — подъ опасеніемъ лишенія бытія. Ничто иное не дозволялось ни въ чемъ.
Будучи такимъ замѣчательно уравновѣшеннымъ человѣкомъ, мистеръ Подснапъ естественно чувствовалъ, что на немъ лежитъ обязанность принять Провидѣніе подъ свое покровительство. Вслѣдствіе этого онъ всегда съ точностью зналъ виды Провидѣнія. Человѣкъ болѣе мелкаго калибра и менѣе достойный уваженія никогда не могъ бы ихъ знать, а мистеръ Подснапъ зналъ въ точности.
Въ вышеизложенномъ, можно сказать, заключались главныя положенія того міровоззрѣнія, той школы, которую настоящая глава беретъ на себя смѣлость назвать, по имени ея представителя, подснаповщиною. Всѣ эти положенія были заключены въ весьма тѣсные предѣлы (какъ и собственная голова мистера Подснапа была заключена въ его воротнички) и провозглашались съ громогласною помпой, отзывавшейся скрипомъ собственныхъ сапоговъ мистера Подснапа.
Была еще на свѣтѣ миссъ Подснапъ. Эта молодая игрушечная на полозьяхъ лошадка дрессировалась въ искусствѣ величаво галопировать, на манеръ ея матушки, безъ поступательнаго движенія впередъ. Но ей не была еще вполнѣ сообщена высокая родительская выѣздка, ибо дѣвица эта была пока несовсѣмъ взрослая, малорослая барышня съ высоко приподнятыми плечами, съ унылымъ нравомъ, съ вѣчно зябнущими локтями и съ шероховатой поверхностью носа. Она лишь изрѣдка, съ пробѣгающимъ по кожѣ морозцемъ, заглядывала изъ міра дѣтства въ міръ взрослой женщины и снова пряталась, испуганная и головнымъ уборомъ своей мама, и всѣмъ вообще видомъ своего папа, — пряталась, подавленная мертвымъ грузомъ подснаповщины.
Въ умѣ мистера Подснапа существовало своего рода учрежденіе, которое онъ называлъ про себя «молодая особа» и которое, можно сказать, олицетворялось въ его дочери, миссъ Подснапъ. Учрежденіе это было и неудобно, и взыскательно, ибо оно требовало, чтобы все существующее во вселенной приноравливалось къ нему. Вопросъ обо всемъ существующемъ сводился единственно къ тому, не заставить ли оно покраснѣть «молодую особу». Неудобство же молодой особы, по мнѣнію мистера Подснапа, заключалось въ томъ, что она всегда была готова покраснѣть безъ малѣйшей къ тому надобности. Для мистера Подснапа не существовало линіи разграниченія между крайнею невинностью «молодой особы» и самымъ грѣховнымъ познаніемъ добра и зла. Если вѣрить на слово мистеру Подснапу, самые спокойные цвѣта — коричневый, бѣлый, лиловый и сѣрый — превращаются въ красный для этого дикаго быка, именуемаго «молодой особой».
Подснапы жили въ сумрачномъ уголкѣ одного изъ переулковъ, примыкающихъ къ Портмэнъ-Скверу. Они были того рода люди, которые всегда живутъ въ сумракѣ, гдѣ бы они ни жили. Жизнь миссъ Подснапъ, съ минуты появленія ея на этой планетѣ, была тоже сумрачнаго свойства, ибо «молодая особа» мистера Подснапа не пріобрѣла бы, по всей вѣроятности, ничего хорошаго отъ сближенія съ другими молодыми особами ея лѣтъ, а посему ей суждено было довольствоваться обществомъ несовсѣмъто подходящихъ къ ней по возрасту людей да еще обществомъ массивной дорогой мебели. Воззрѣнія миссъ Подснапъ на жизнь имѣли угрюмый характеръ, такъ какъ слагались преимущественно изъ отраженія жизни въ родительскихъ сапогахъ, въ орѣховыхъ и розоваго дерева столахъ, сумрачныхъ гостиныхъ и старинныхъ, гигантскихъ размѣровъ зеркалахъ. Неудивительно поэтому, что въ то время, въ которое застаетъ ее нашъ разсказъ и когда ее частенько торжественно прокатывали по парку въ большомъ, высокомъ желтомъ фаэтонѣ рядомъ съ мама, она высовывалась изъ-за фартука фаэтона съ такимъ растеряннымъ лицомъ, точно сидѣла на своей постелькѣ и тревожно поглядывала на окружающее, испытывая поползновеніе спрятать голову подъ одѣяло.
Мистеръ Подснапъ сказалъ мистрисъ Подснапъ:
— Джорджіанѣ скоро восемнадцать.
Мистрисъ Подснапъ согласилась съ мистеромъ Подснапомъ:
— Скоро восемнадцать.
Тогда мистеръ Подснапъ сказалъ мистрисъ Подснапъ:
— Намъ надо, мнѣ кажется, пригласить кого-нибудь въ день рожденія Джорджіаны.
И мистрисъ Подснапъ сказала мистеру Подснапу:
— Это дастъ намъ возможность отдѣлаться отъ тѣхъ, кто на очереди къ приглашенію.
Бесѣда эта привела къ тому, что мистеръ и мистрисъ Подснапъ просили семнадцать человѣкъ своихъ задушевныхъ друзей сдѣлать имъ честь отобѣдать у нихъ въ такой-то день, а потомъ замѣнили другими задушевными друзьями этихъ семнадцать первоначальныхъ задушевныхъ друзей, которые, будучи приглашены раньше въ другое мѣсто, отказались отъ чести отобѣдать у нихъ. Вычеркивая карандашомъ изъ своего списка имена этихъ безутѣшныхъ личностей, мистрисъ Подснапъ сказала при этомъ: «Была бы честь предложена»… Съ такимъ же успѣхомъ мистеръ и мистрисъ Подснапъ частенько избавлялись отъ многихъ задушевныхъ друзей и во всѣхъ такихъ случаяхъ испытывали значительное душевное облегченіе.
Были у нихъ, впрочемъ, еще другіе задушевные друзья, которые, хоть и не удостаивались приглашеній къ обѣду, но все-таки имѣли право на приглашеніе раздѣлить съ хозяевами блюдо жареной баранины въ половинѣ десятаго вечера. Чтобы расквитаться съ этими послѣдними, мистрисъ Подснапъ къ своему парадному обѣду присоединила маленькій ранній вечеръ и даже самолично заѣзжала въ музыкальный магазинъ заказать тамъ автомата, который въ назначенный день явился бы къ ней въ домъ играть кадрили.
Вениринги и ихъ новобрачные были въ числѣ приглашенныхъ. Чудовищная массивность составляла характерную черту столоваго серебра мистера Подснапа. Все было сработано такъ, чтобы казалось какъ можно тяжелѣе и занимало какъ можно больше мѣста. Каждая вещь самодовольно говорила: «Вотъ я здѣсь, передъ вами, во всемъ моемъ безобразіи, какъ будто вылита изъ свинца, а между тѣмъ во мнѣ столько-то золотниковъ драгоцѣннаго металла по стольку-то за золотникъ. Если желаете убѣдиться, перетопите меня». Тучная, раскорячившаяся цвѣточная ваза, вся покрытая, точно наростами, какими-то выпуклыми украшеніями, появившимися какъ будто вслѣдствіе вулканическаго изверженія, а не въ видахъ орнаментаціи, говорила эту рѣчь съ массивной серебряной платформы, водруженной посрединѣ стола. Четыре серебряныхъ кувшина для вина, каждый съ четырьмя торчащими изъ него головами и каждая голова съ большимъ кольцомъ въ каждомъ ухѣ, передавали смыслъ той же рѣчи въ оба конца стола и сообщали его пузатымъ серебрянымъ солонкамъ. Всѣ огромныя серебряныя ложки и вилки распяливали рты гостямъ какъ будто нарочно затѣмъ, чтобы впихнуть имъ тотъ же смыслъ поглубже въ горло съ каждымъ проглатываемымъ ими кускомъ.
