Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна
И все же эта привычная, пожизненная нищета была мила старому Юхе в ту благовещенскую ночь. Разбитый человек, он с удовлетворением думал о том, что теперь всем его суетам пришел конец, что ему не надо больше стараться о том, прежнем. Он остался тем, чем был, — о большем теперь нечего и думать. Теперь надо выкручиваться как-то по-другому.
Наскоро перекусив, Юха заснул в праведном уповании, что теперь начнется новая жизнь.
И новая жизнь действительно началась, как только наступил рассвет. Все бурные переживания предшествующей поры как-то вдруг начисто забылись, изгладились из памяти. Одевшись в свои лучшие шубы, в села возвращались хозяева. Их видели повсюду: у общинного управления, у народной школы, у дома союза молодежи. И если их отношение к существовавшим доныне порядкам во всей своей потайности было несколько неясным, то их отношение к вновь установившимся было яснее ясного. По всему приходу уже начали арестовывать людей всех возрастов и обличий и в предрассветных сумерках некоторым уже успели воздать по заслугам. Многих сердобольных крестьян поначалу коробило от этих скорых расплат; люди вздрагивали, услышав о расстреле еще одного своего знакомого. Но вскоре и самые робкие привыкли к этому и даже бравировали своим безразличием перед другими. Так, мимоходом, шепнет человек человеку и усмехнется…
Интереснее всего было наблюдать со стороны за теми работниками, которые не участвовали в восстании, — такие были среди торпарей по всему приходу. Разумеется, они старались не болтать лишнего, но поскольку людям их уровня развития очень трудно скрывать свои мысли, то и они иной раз не могли удержаться от неосторожных высказываний, в которых теперь горько раскаивались. С остановившимся взглядом, прикусив язык, они держались теперь тише воды ниже травы. Многие хозяева во время восстания говорили вещи похуже и даже давали взятки, доносили на других, но то было другое дело — ведь никому бы и в голову не пришло заподозрить крестьянина-собственника в принадлежности к бунтовщикам. Но вот если ты был работником и имел неосторожность сболтнуть лишнее — тут уж было не до шуток. Мужчины незамедлительно являлись по вызову, женщины затаились. Но и из женщин многих арестовывали и ссылали на север, и тем страшнее было другим, когда шюцкоровцы проходили мимо окон.
Убийство хозяина Пайтулы получило объяснение в один миг. Около трупа нашли ружье. У Ринне, который, судя по всему, бежал из дому в величайшей поспешности, нашли поименный список выданного оружия. Из списка явствовало, что ружье принадлежало Иохану Тойвола. «Вот сатана! Неужто это его рук дело?» Вдобавок ко всему в ту же ночь хозяйка Пайтулы видела Юху у ворот своего дома.
Даже человек типа Юхи с утра соображает лучше, чем вечером. Едва проснувшись, Юха понял, что его дела далеко не блестящи. Того и гляди, в любую минуту нагрянут гости.
Он сидел в избе и беспрестанно поглядывал на дверь. Но та стена, где была дверь, не имела окна, тропы не было видно. Он то и дело выбегал на двор, без конца подбрасывал корове сена, чистил ее и выгреб из хлева весь навоз. Пожалуй, никогда еще торп не видел от него такой бурной деятельности, как в этот благовещенский день. Но пока все было тихо.
«…Теперь они нашли ружье возле трупа — плохо или хорошо, что я там его оставил? Во всяком случае, было бы хуже, если б я оставил его в углу». И тут Юхе пришло в голову, что какой-нибудь барин или хозяин не бросил бы так легко свое ружье, что ему бы и в мысль не пришло такое. Если б какой-нибудь молодой барин нашел его там, ему было бы и досадно и смешно, он учуял бы в этом какую-то нелепую мужичью хитрость, смысл которой совершенно непостижим людям с таким, как у него, складом ума. В самом деле: Юха Тойвола и молодой барин! Что может быть смешнее, чудовищнее такого сопоставления? И Юха Тойвола всю свою жизнь остро ощущал это.
Но жизнь иной раз, как нарочно, подстраивает весьма щекотливые ситуации, словно для того, чтобы, заложив в них частицу своей тайной правды, испытать человека. Под вечер того благовещенского дня к Юхиной избушке подошли двое пышущих здоровьем белозубых парней; проводником у них был местный житель по имени Пирьола. Юха заметил их из окна хлева, когда они были уже у ворот. Невидимый ими, он мог хорошо разглядеть их лица из своего укрытия, и кровь застыла у него в жилах. Это было нечто новое. До сих пор он не представлял себе сколько-нибудь отчетливо, как выглядит враг. Правда, ему и раньше случалось думать о сыновьях господ и хозяев, но он представлял их себе не как некую совокупность, а видел в них лишь отдельные личности — так, довольно безобидные, не очень даже умные люди, принадлежащие к лагерю врагов. Но на этих были одинаковые новые шапки и портупеи, за этими словно стояло все то общество, с которым он враждовал. Теперь он у них в руках, теперь только и остается стоять тут в хлеву и ждать, пока его не найдут. «Я сторожил Пайтулу. А там под навесом у меня сено с Пирьолы».
Пирьола — Юхе было все слышно — остановился перед навесом и сказал:
— Да, да, вот и сено, которое привезли от нас.
— Он отобрал его у вас? — спросил один из незнакомцев, чисто и как-то негибко выговаривая слова.
— Так точно.
Тем временем второй незнакомец вошел в избу и увидел те же мелкие неполадки, но совсем другими глазами, чем Юха. «Где твой отец?» — спросил он у девочки. «Не знаю». — «Как не знаешь?» Девочка при всем желании не могла ответить на этот вопрос. Тогда незнакомец повернулся к мальчику и спросил: «А ты знаешь, где твой отец?» — «Нет». — «А он был дома недавно?» «Был». — «Ну так как же ты не знаешь, где он?» — сердито крикнул незнакомец и подступил ближе. Мальчик заплакал. «Ладно, не реви, не съем я тебя».
Юха стоит в хлеве, прижавшись к той стене, где дверь, так что когда Пирьола входит, он видит сперва только Юхину красную корову. Но затем он замечает знакомые, противные, вприщур, глаза и кричит голосом, полным ненависти и какого-то прыткого злорадства:
— Вот он, в компании еще одной красной!
Человек, который заходил в избу, тоже подошел к двери хлева. Юха увидел красивое лицо и стройную фигуру, услышал сказанные ровным голосом слова:
— Выходите сттуда.
Юха подходит к двери и останавливается, — они загородили весь проход. Молодые солдаты глядят на него с таким видом, будто перед ними какое-то нечистое животное.
— Ну, выходите, не слышите, что ли?
Юха выходит, голова у него трясется, глаза совсем круглые. Пирьола как старый знакомый говорит ему:
— Пойдем в штаб, Янне, только не ручаюсь, как все для тебя обернется.
В дороге один из незнакомцев спрашивает:
— Это вы убили господина Пальмункрени?
— Нет, нет, вовсе не я, разрази меня на этом месте… Я тут ни при чем… — Юха шмыгает носом.
— А где ваша винтовка?
— Она там, это верно… Только я при этом не был.
— Ладно, подробности расскажете в штабе.
Они молча идут дальше. Юха подсчитывает в уме, сколько хлеба, салаки, дров и сена осталось дома. Если Пирьола заберет сено, корове не дотянуть до весны. И что станется с сыном? Дочь-то наверняка как-нибудь перебьется в людях. Вспоминается судьба покойной Хильту, на глаза навертываются слезы. Это его смертный путь… Ему уже не возвратиться по этой тропе вдоль изгороди… Ничего-то из его жизни не вышло. Он имел жену, торпарствовал, был социалистом — все это были вещи одного порядка. Он занимался всем этим потому, что так нужно было, а теперь он должен умереть… А дети еще ничего не понимают. Они у него тоже не такие, как у всех, его дети такие, словно их породил человек, который ничего не умеет…
Они выходят к деревне. В едва обозначившихся сумерках дома кажутся Юхе такими, точно с сегодняшней ночи прошло десять лет. Ему уже ясно, что его убьют; какой-то жаркой волною умягчается сердце, из старых глаз, с носа капают обильные слезы. Ноги наливаются усталостью, только теперь это какая-то необыкновенная, оглушающая усталость. В глубине размягченной души все шире разрастается чувство, которое он испытывал на протяжении всей своей жизни, — гнетущее ощущение беспомощности. Если бы шестидесятилетний сын давным-давно умерших Пеньями и Майи, бывшей служанки с Никкили, обладал более развитым умом, на последних километрах своего земного пути он, вероятно, мог бы почерпнуть известное удовлетворение в вышеперечисленных фактах его жизни. Но так они лишь выливались в слезах, трогая все более смягчавшуюся душу.
Все новые и новые дворы появлялись на пути. Некоторые из них кишели солдатами — даже про себя Юха не осмеливался назвать их лахтарями. У коновязей стояли десятки лошадей. На одном дворе Юху посадили в сани, приставили к нему новых конвоиров. Все яснее отдавал он себе отчет в том, что он уже не жилец на свете. Лишь бы поскорее разделались с ним и не пытали. Больно думать о детях и о корове — и все время хочется плакать…
