Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна
Лошадь галопом мчится обратно в гору, в санях сидят трое. Они молча проносятся мимо хутора. Растерявшийся, онемевший от ужаса Юха хочет броситься им вслед, как вдруг за его спиной раздается стук копыт другой лошади и кто-то кричит: «Стой!» Из саней выскакивают мужчина и женщина, мужчина подбегает к Юхе.
— Ты кто такой?
— Я Иохан Тойвола… Меня послал сюда Ринне. Я никому не сделал зла.
— Заткнись!.. Стой и держи лошадь… Если кто пойдет — стреляй.
Они поспешно входят в дом, в ту самую дверь, из которой только что вывели хозяина. Юха охотно пошел бы с ними, страшно оставаться здесь, хоть ему и приказано держать лошадь. Повинуясь безотчетному порыву, он гладит ее, поправляет хомут, но ощущение гнетущей тяжести ночи не покидает его. Только что случившееся выпало из сознания, и все вещи предстают в той своей сущности, как они видны в момент, когда где-то очень близко вспыхивает молния.
Такова была ночь, в которую был прорван фронт у Кускоски и войска победителей начали занимать приход. Около часа пополуночи снова послышалась стрельба — это победители расстреливали повстанцев, оставшихся в Кускоски. К слову сказать, эти оставшиеся были удивительными людьми: они словно не знали ни о каких военных действиях, пребывая в странной уверенности, что им ничего не будет, что их даже не заметят во всей этой сумятице. Но им не поздоровилось, ибо в бою при Кускоски пленных не брали. Не знавших пароля расстреливали на месте, и в этой сумятице погибло множество невинных. Юха Тойвола, однако, в это время уже шагал по узкой тропе вдоль изгороди, все глубже уходя в лес. Стоявшие по обе стороны тропинки деревья и молодой подлесок словно умеряли страхи, пережитые Юхой на равнине у деревни. Уж этот-то окаймленный елями путь во всяком случае остался прежним, и если исподволь заглянуть сейчас в глаза Юхи, их выражение вызвало бы улыбку.
Теперь Юха окончательно избавился от своих бунтарских настроений. Он больше не обращает ни малейшего внимания на приглушенные хлопки выстрелов, он под защитой леса, там, в его глубине лежит несчастный, дорогой ему дом. И он твердо знает, что отныне у него будет лишь одно желание: прожить остаток дней в полной уединенности. Теперь, когда столько тяжелого осталось позади и он здесь в безопасности, его жизнь наверняка потечет спокойно. Хорошо все-таки, что он никому не сделал зла.
Грабители все еще орудовали в доме, когда на льду показалась пестрая вереница беженцев и ночная мгла терпко запахла страхом и отчаяньем. Тут только Юха по-настоящему задумался над тем, что же, собственно, происходит, и начал бестолково вертеться на месте, словно отбившаяся от стада овца. Ибо это стадо перестало быть его стадом, продолжать так дальше он не мог: утрачено было столь необходимое ему чувство безопасности. Ружейный приклад начал жечь ладонь. Вон оттуда надвигаются те, из дома вот-вот могут выйти эти, вон там виднеются огни Ринне, но туда мне нельзя, да и страшно уйти отсюда. Господи помилуй! Юха прячется в санный сарай, сует ружье в темный угол и прислушивается к приближающемуся шуму. Уже можно разобрать человеческие голоса, детский плач и причитания баб и вместе с тем какую-то совсем незнакомую речь. Слышит он и свое собственное прерывистое дыханье, и ружье в углу, на расстоянии вытянутой руки — как ненадежный сообщник, который может выдать его.
Вот выходят из дому те двое и ругаются, не видя его. «Неужто это был лахтарь? Черт подери, надобно было пустить его до того свету!»
Что-то теперь будет? Господи боже, отец небесный!.. Да что я говорю — ведь я ни разу не ходил к причастию этим летом. Я не умру, я не умру. К причастию, к причастию — сейчас же к причастию, если только уйду отсюда живым. Шум и шорох снаружи не утихают. Уже нельзя больше разобрать голоса тех, что вышли из дома. Неужели они ищут его? Господи боже, только бы попасть к причастию, а там будь что будет. Ноги вдруг прохватило холодом, под ложечкой засосало.
После того как шум снаружи затих, Юха долго еще стоял в углу. Ему все чудилось, что по хутору кто-то ходит, откуда-то слышался голос хозяйки Пайтулы, энергично хлопотавшей о чем-то вместе с какими-то сердитыми господами, — из тех, что все понимают не так, что им ни говори. Крадучись подошел Юха к двери, выглянул наружу, прислушался: ничего, только темная ночь вокруг— и лишь тогда рискнул выйти из сарая. Ночь еще дышала недавно случившимся и словно ждала чего-то нового. Огни Ринне погасли, но огни деревни еще мерцали со стороны Кускоски, словно свидетельствуя о том, что праздничная благовещенская ночь еще не вошла в свое обычное русло.
Итак, момент покаяния остался позади. Ружье по-прежнему стоит в углу, и только теперь, прикинув в своем одеревенелом воображении тот нелегкий путь, который ведет отсюда домой, Юха почувствовал, что, быть может, ему предстоит совершить явное зло. Если бы только выбраться из здешних мест! Он начинает осторожно спускаться с берега на лед, чутко прислушиваясь, готовый в случае нужды броситься назад к ружью. За всю свою жизнь он не выстрелил ни разу, не выстрелил бы и теперь, но инстинкт подсказывает ему: в этот момент, появись какая опасность, лучше иметь при себе оружие — так и надежнее, и как-то более соответствует обстоятельствам. Когда он уже наполовину спустился с берегового откоса, в голове мелькает мысль: ведь это сюда отвезли хозяина Пайтулы. Нет, он не оставит свое ружье. Он бегом возвращается обратно, хватает ружье и, осмелев, приближается к кромке берега.
Что-то черное виднеется на снегу у края дороги, там, где береговой скат уходит под лед. Юха с ружьем в руке подходит все ближе. Ночь вокруг словно подбодряет его, словно сама хочет показать ему это что-то. К чувству ужаса примешивается какая-то торжественность и любопытство. Вот уже ясно видно: он лежит на спине, запрокинув голову назад, возвысив грудь и живот. Правая рука приподнята, точно во сне, левая распростерта на снегу. Это хозяин Пайтулы, совсем недавно он был у Ринне и разговаривал так заносчиво. Юха вовсе не думает ни об убийстве, ни о том, кто его совершил, он лишь побаивается этого вот господина, что лежит сейчас перед ним. Прямо здесь, на снегу, ему чудится мозг этого мертвого господина во всей его раздражающей, подавляющей великости.
Юхе стало жутко, и рассудок попытался найти защиту: «Я вижу труп, могу же я поглядеть на труп. Кто бы ни пришел сюда, прежде всего увидит труп». И он боязливо огляделся вокруг, словно рядом с ним уже стояли другие. Труп хозяина Пайтулы, его мозг — все это снова стало чем-то несущественным. Темная ночь как будто спрашивала: «Хватит у тебя смелости уйти отсюда? Тебе предстоит долго идти по открытой равнине, прежде чем ты доберешься до своей глухомани; там ты, конечно, будешь в безопасности. А ружье? Куда ты его денешь?»
Юха подошел к трупу, словно по команде вытянул руку, положил ружье рядом — и давай бог ноги. Со стороны Кускоски раздался выстрел. Старый Юха, задыхаясь, бежит по льду, не разбирая пути, он стремится к противоположному берегу, к тому месту, где дорога начинает подыматься в гору. Безымянная опасность гонится за ним по пятам, и он успокаивает себя тем, что оставил ружье возле трупа. Он понятия не имеет о том, что происходит вокруг, он знает лишь одно: домой, к тому, прежнему. В памяти мелькают воспоминания: дети, покойница жена, гармонический час какого-то воскресного утра… жизнь еще может наладиться. В этот самый момент он спотыкается и падает на руки, застарелая грыжа выпала, на глаза навертываются слезы. Со стороны Кускоски раздаются два сердитых выстрела. «Что я вам сделал, люди, за что вы меня травите? Я социал-демократ…» Юха с минуту отдыхает на снегу.
Вдали, на обозначенном вехами пути, показываются новые вереницы беженцев. Это подстегивает Юху — он встает и судорожными рывками продолжает продвигаться к тому месту берега, откуда начинается дорога. Ружье осталось далеко позади, его найдут возле трупа, и никто не догадается, какой чудак бросил его там.
К двум часам ночи, изнемогая от усталости, Юха добрался до своего торпа. Целую неделю он не был дома, и когда дочь впустила его, спертый избяной дух показался ему необыкновенно приятным. Он зажег лампу, обвел взглядом избу, и в глаза ему бросились мелкие неполадки — результат неумелого хозяйничанья ребятишек. Они пытались что-то стряпать, что-то готовить себе. Масло, которое он в прошлый раз принес в бумаге от Ринне, не было положено в кадку, и его остатки так и валялись все в той же бумаге среди картофельных очисток и рыбьих потрохов. Дети лежали, скорчившись под латаным-перелатанным одеялом, на кровати с соломенной подстилкой в выстуженной избе. Как видно, они не слишком-то охотились ходить в лес за дровами — сырыми дровами.
И все же эта привычная, пожизненная нищета была мила старому Юхе в ту благовещенскую ночь. Разбитый человек, он с удовлетворением думал о том, что теперь всем его суетам пришел конец, что ему не надо больше стараться о том, прежнем. Он остался тем, чем был, — о большем теперь нечего и думать. Теперь надо выкручиваться как-то по-другому.
