Уильям Фолкнер - Дикие пальмы
– Хватит, – оборвала его Шарлотта. – Давай, кончай с этим. – Они пересекли лощину, шахтеры шли следом, невероятно грязные на фоне снега, – словно плохо загримированные и полуголодные чернокожие актеры бродячей труппы, – в сторону склада. Уилбурн отпер дверь. В хвосте толпы он заметил группу из пяти женщин. Ни он, ни Шарлотта не видели их прежде; казалось, они возникли прямо из снега, закутанные в шали; две из них несли младенцев, одному из которых было не больше месяца.
– Боже мой, – сказал Уилбурн. – Они даже не знают, что я врач. Они даже не знают, что им полагается врач, что закон требует, чтобы у них был врач. – Они с Шарлоттой вошли в склад. В полумраке лица исчезли и только глаза наблюдали за ним из пустоты, подавленные, терпеливые, послушные, доверчивые и дикие. – Что теперь? – снова спросил он. Потом поглядел на Шарлотту, и вот уже все они смотрели на нее, пять женщин протиснулись вперед, чтобы тоже видеть, как она четырьмя неизвестно откуда взявшимися гвоздями прикрепила лист оберточной бумаги к концу полки, на который падал свет из единственного окна, и начала что-то быстро рисовать на нем углем, который она привезла из Чикаго, проекцию стенки в разрезе с зарешеченным окном, в котором безошибочно узнавалось окошечко кассы, несомненно закрытое, по одну сторону окна – несколько человек, в которых безошибочно узнавались шахтеры (она даже нарисовала одну из женщин с ребенком), по другую – огромный человек (она никогда не видела Каллагана, он просто описал ей его, и, тем не менее, это был Каллаган), сидящий за столом, где лежала гора поблескивающих монет, которые человек гигантской рукой, на которой сверкал бриллиант размером с шарик для пинг-понга, сгребал в мешок. Потом она отошла в сторону. Еще мгновение в комнате стояла тишина. Потом поднялся неописуемый шум, яростный, но не громкий, только голоса женщин были громче шепота, с воплем они все как один повернулись к Уилбурну, дикие, блеклые, безумные глаза смотрели на него с недоверчивой свирепостью и глубоким упреком.
– Постойте! – крикнула Шарлотта. – Постойте! – Они замерли; и снова смотрели они, как движется в ее руке уголь, и теперь Уилбурн увидел, как из-под летающего уголька в конце очереди, стоящей у закрытого окна, появилось его собственное лицо; любой узнал бы его; они узнали сразу же. Шум прекратился, они посмотрели на Уилбурна, потом в недоумении друг на друга. А потом опять стали смотреть на Шарлотту, на то, как она сорвала со стены бумагу и начала прикреплять чистый листок; теперь один из них подошел и помог ей, Уилбурн тоже стал смотреть на летающий уголек. На этот раз появился он сам, несомненно он и несомненно врач, любой бы догадался – роговые очки, больничный халат, знакомые любому пациенту бесплатной больницы, любому поляку, которого придавило породой или стальной балкой или оглушило преждевременным взрывом, в одной руке бутылочка, в которой каждый узнал бы бутылочку для лекарства, полную ложку которого он предлагал человеку, похожему на всех их вместе и каждого в отдельности, на любого человека, когда-либо работавшего в чреве земли, тот же самый дикий, небритый вид, даже воротник из овчины, а подле доктора – та же гигантская рука с огромным бриллиантом, извлекающая из кармана доктора бумажник, тонкий, как лист бумаги. И опять глаза обратились к Уилбурну, упрек исчез из них, осталась одна свирепость, да и то обращенная не на него. Он показал на припасы, остававшиеся на полках. И сразу же среди общего смятения протиснулся к Шарлотте и взял ее под руку.
– Идем, – сказал он. – Давай выйдем отсюда. – Позднее (он вернулся к поезду, где Хогбен, в одном лице являвший собой всю паровозную бригаду, сидел над разогретой докрасна печкой в вагончике чуть большем, чем чулан для метел. «Значит, вы вернетесь через тридцать дней?» – спросил Уилбурн. «За тридцать дней я должен успеть сделать круг, чтобы у нас сохранились льготы, – ответил Хогбен. – Лучше вам привести свою жену прямо сейчас». «Мы подождем», – сказал Уилбурн. Потом он вернулся в домик, и они с Шарлоттой стояли в дверях и смотрели, как толпа выходила из склада со своей ничтожной добычей, а потом пересекала каньон и садилась на поезд, заполняя три открытые платформы. Сейчас температура была не сорок один, но и к четырнадцати она тоже не вернулась. Поезд тронулся, они видели крохотные лица, смотрящие на вход в шахту, на кучу отходов с недоверчивым изумлением, с каким-то потрясенным и не верящим себе сожалением; поезд уходил все дальше, и всплеск голосов донесся до них через каньон, ослабленный расстоянием, заброшенный, скорбный и дикий) он сказал Шарлотте: – Слава Богу, что мы унесли наши припасы первыми.
– Может быть, они были не наши, – рассудительно заметила она.
– Значит, Бакнера. Ему они тоже не заплатили.
– Но он убежал. А они нет.
Весна понемногу приближалась; ко времени следующего ритуального и пустого появления поезда они рассчитывали увидеть начало горной весны, которую никто из них не видел прежде и которая, чего они не знали, не наступает раньше того времени, которое по их понятиям является началом лета. Теперь они говорили об этом по ночам, а термометр снова показывал порой сорок один. Но теперь, по крайней мере, они могли разговаривать по ночам, в темноте, когда после страстных объятий и телодвижений (что тоже стало ритуалом) Шарлотта под одеялом стягивала с себя шерстяное белье, чтобы спать так, как привыкла. Она не выкидывала его из-под одеяла, а оставляла под ним – массивный ком, над и под и вокруг которого они спали, чтобы он был теплым к утру. Однажды ночью она сказала: – Ты еще не получал никаких известий от Бакнера? Конечно же, не получал, как ты мог получить.
– Нет, – сказал он, вдруг посерьезнев. – А жаль. Я ему говорил, чтобы он отвел ее к доктору, как только они выберутся отсюда. Но он, наверно… Он обещал написать мне.
– И мне тоже жаль.
– Может, мы получим письмо, когда за нами придет поезд.
– Если придет. – Но он ничего не подозревал, хотя позднее ему и представлялось это невероятным, хотя он и не мог бы сказать, почему у него должны были возникнуть подозрения, на каком основании. Но он ничего не подозревал. Потом, приблизительно за неделю до того срока, когда они ждали поезд, раздался стук, и, открыв дверь, он увидел человека с лицом жителя гор, с закинутым за спину мешком и парой снегоступов.
– Вы Уилбурн? – спросил он. – У меня для вас письмо. – Он вытащил его – надписанный карандашом конверт, помятый, трехнедельной давности.
– Спасибо, – сказал Уилбурн. – Заходите, поешьте что-нибудь.
Но тот отказался. – Перед Рождеством где-то здесь упал один из этих больших аэропланов. Вы не видели или не слышали ничего необычного в то время?
– Меня здесь тогда не было, – сказал Уилбурн. – Вы бы лучше сначала поели.
– За него объявлена награда. Пожалуй, я пойду.
Письмо было от Бакнера. Там было написано: Все в порядке. Бак. Шарлотта взяла у него письмо и остановилась, рассматривая его. – Все как ты и говорил. Ты ведь говорил, что это очень просто. Теперь можешь успокоиться.
– Да, – сказал Уилбурн. – Камень с души свалился.
Шарлотта посмотрела на письмо, четыре слова, включая «в». – Всего лишь одна из десяти тысяч. Нужно только немного осторожности, правда? Прокипятить инструменты и все такое. Имеет какое-нибудь значение, кому ты это делаешь?
– Это должна быть жен… – И тут он замолчал. Он посмотрел на нее и сразу же подумал: Скоро что-тодолжно случиться со мной. Постой. Постой. – Кому делаешь?
Она смотрела на письмо. – Вот глупость какая, да? Наверно, я перепутала это с кровосмешением. – И теперь это действительно случилось с ним. Он задрожал, он дрожал еще до того, как схватил ее за плечо и повернул лицом к себе.
– Кому делаешь?
Она посмотрела на него, продолжая держать в руке дешевый линованый лист бумаги с крупными карандашными буквами – рассудительный проницательный взгляд с тем зеленоватым налетом, который придавал ее глазам снег. Она заговорила короткими, простыми предложениями, словно взятыми из букваря: – В ту ночь. В первую ночь вдвоем. Когда мы не могли ждать и не готовили ужин.
– И каждый раз с тех пор ты не…
– Да, нужно было думать головой. Я всегда относилась к этому легкомысленно. Слишком легкомысленно. Помню, кто-то говорил мне об этом однажды, я тогда была совсем молоденькой, о том, что когда люди любят, сильно, по-настоящему любят друг друга, у них не бывает детей. Может быть, я поверила этому. Хотела верить в это. Или, может быть, я просто надеялась. Но теперь что говорить.
– Когда? – сказал он, встряхивая ее, дрожа всем телом. – Сколько времени прошло с тех пор, как у тебя должны были быть месячные? Ты уверена?
– Уверена ли, что их не было? Да. Шестнадцать дней.
– Но ты не уверена, – быстро сказал он, зная, что говорит только с собой. – Ты еще не можешь быть уверена. Иногда бывают пропуски. У любой женщины. Никогда нельзя быть уверенным, пока не пройдет два…
