Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово
— Конечно, папа, — ответил я.
Завод Мансфельда — это помпезное имя дал мой отец смехотворным руинам, которые когда-то принадлежали родителям моей матери, — был зарегистрирован во франкфуртском реестре торговых фирм как акционерное общество с ограниченной ответственностью. Владельцами стали на равных долях мои родители. Обязательный основной капитал в пятьсот тысяч марок представил моему отцу франкфуртский банкир под векселя. Этого банкира звали Манфред Лорд…
Глава 4
Итак, теперь мой старик сидел с двумя такими разными женщинами в грязном, жалком коридоре маленькой фабрики, через крышу которой проникали снег и дождь, и женщины вручную наматывали конденсаторные катушки, в то время как мой отец собирал первые примитивные радиоаппараты. Детали, в которых он нуждался — радиолампы, предохранители, выключатели, корпуса и тому подобное, — он с трудом приобретал на черном рынке. Иногда из-за нескольких метров медной проволоки ему приходилось ездить в Мюнхен или Бремен.
Наша квартира была точно так же разрушена, как и дом родителей моей матери, и квартира тети Лиззи. Отец был настолько поглощен своей деятельностью, что мы все жили на фабрике. У меня была комнатка, чулан, тетя Лиззи спала в пустой кладовой, мои родители где-то еще. Первое время мы еще придерживались общепринятого обычая, что женатый мужчина со своей женой спят в отдельной комнате. В нищете. На почти разрушенной фабрике.
В 1952 году мой отец предоставил работу более чем двум тысячам рабочим и служащим. Из страшных руин возник новый высокий дом, а позже центральный завод во Франкфурте имел филиалы в Мюнхене, Штутгарте, Ганновере и Гамбурге. На каждом из этих предприятий изготавливались по точно установленному рационализаторскому плану отдельные детали и отправлялись во Франкфурт. Здесь производилась сборка, и отсюда продукция завода распространялась по всему миру.
Мы жили теперь в вилле на Бетховен-парке. Мой отец владел полотнами Рубенса, Шагала, Пикассо, у него были «чесна», пилоты, миллионы. Изменилось еще кое-что. Мой отец не спал больше в одной комнате с моей матерью.
Мать плакала тихо и много именно в этот период. Отец посылал ее к выдающимся врачам. Они, в свою очередь, отправляли ее в санаторий Бюлерхее, на курорты Хомбург и Висзее. Но лечение не помогало. Мать становилась все более худой и тихой. Она выглядела теперь как старуха.
В приемах, которые часто давал мой отец, принимали участие политики и художники, ученые и спекулянты. Большинство из них уважали моего предка, который часто напивался на подобного рода мероприятиях, разрывал смокинг и лил шампанское на волосатую грудь, что его — его одного — неумеренно веселило. Однако все льстили ему, так как многие нуждались в Вальтере Мансфельде, а другие боялись его. В глазах многих, я полагаю, мой отец был выскочкой, грубым обдиралой. Но его заводы имели огромный товарооборот, и если кто-то противостоял ему, того он уничтожал; его любимое выражение состояло из двух слов, которые были ему известны из латинского языка: «Non olet».[21] Нет, деньги, очевидно, действительно не пахнут!
Моя мать принимала участие в приемах отца все реже и реже. Чаще всего она заранее ссылалась на мигрень и лежала в постели. В таких случаях ее замещала тетя Лиззи, красивая, молодая, желанная, полная обаяния хозяйка дома. Иногда присутствовали обе женщины. На них были самые дорогие платья и драгоценности. С драгоценностями обстояло так: в день вечеринки мой отец доставал украшения из своего банковского сейфа, после приема забирал их, и на следующий день они снова возвращались обратно в его сейф. Драгоценности не принадлежали ни одной из женщин. Только отец распоряжался ими.
Лишь полицейское расследование о смерти старшего торгового поверенного господина Яблонски выявило, что тетя Лиззи также имела доступ к сейфу моего отца и всякие другие полномочия.
Глава 5
Тогда, первого декабря, у меня были особенно длинные занятия, и я возвратился домой около двух часов дня. Мне бросилось в глаза, что перед воротами сада припарковано много черных машин и что этот вход открыт. Я бродил по дорожкам сада. И здесь тоже дверь открыта. В холле сновали взад и вперед мужчины, которых я никогда не видел. Наш служащий, господин Виктор, стоявший рядом с лестницей, которая вела на второй этаж, и ухом не повел, когда заметил меня.
Как ни странно, я сразу обратил внимание, что картина Рубенса не висит больше на своем месте. Что здесь могло произойти? С портфелем в руке я стоял и смотрел на чужих мужчин, снующих туда и обратно в библиотеку, в салон, в рабочий кабинет моего отца. Это длилось целую вечность, пока господин Виктор не пришел в себя и не сказал высокому стройному мужчине с белыми волосами:
— Это он.
После этого мужчина подошел ко мне и спросил дружелюбно:
— Ты Оливер Мансфельд?
— Да.
— Меня зовут Гарденберг. Я комиссар криминальной полиции.
— Сотрудник уголовного розыска?
— Ты не должен бояться меня. Я…
— Да я не боюсь! — закричал я. — Что случилось здесь? Что произошло?
Он молчал.
— Господин Виктор! — закричал я.
Но и служащий не ответил, а молчаливые мужчины продолжали бродить в холле, в салоне, в рабочем кабинете отца.
Комиссар Гарденберг улыбнулся.
— Сначала положи свой портфель.
Я бросил его на пол, на толстый ковер из Смирны.
— А теперь сядем у камина, и я тебе все объясню.
Заботливо, но властно он подвел меня к холодному камину, перед которым мы оба сели в большие старинные очень дорогие удобные кресла с подголовниками.
— Где моя мама? Где папа? Кто все эти люди?
— Именно это я как раз и хочу объяснить тебе, — ответил по-дружески Гарденберг. — Тебе нельзя волноваться. Что произошло, то произошло. Ты должен быть теперь мужественным, умным мальчиком. И в сложной ситуации нужно посмотреть действительности в глаза, так больно…
— Господин комиссар, — сказал я, — что все же произошло?
Он пожал плечами (милый парень, можно было видеть, как мучительно все это для него, как тяжело ему все это объяснять мне, еще ребенку) и сказал:
— Они ушли, мой бедный малыш.
— Кто ушел?
— Твой папа, твоя мама и фрейлейн Штальман. Я знаю, ты называешь ее тетя Лиззи.
— Так, как я и должен.
— Так, как ты и должен?
— Мой отец сказал, чтобы я так называл ее, иначе я получу оплеуху. Что значит — они ушли?
Гарденберг затянулся сигаретой.
— Не смотри так на меня. Я ничего не знаю об этом! Твой отец снял все свои банковские активы, взял дорогие картины и все драгоценности, которые принадлежали тете Лиззи и твоей матери, и затем эти трое поднялись в свой самолет и ж-ж-ж. — Он сделал выразительное движение рукой.
— Куда?
— В Люксембург. Это рукой подать отсюда. Мы пришли поздно. Они уже приземлились в Люксембурге. Я виновен в этом. Я допустил ошибку. Я позволил твоему отцу сбежать. Сегодня утром, после первого допроса.
— Я ничего не понимаю.
— Ты знаешь, что его поверенный найден убитым?
— Да. Я как раз проснулся, чтобы идти в школу, когда моему отцу позвонили. Он тотчас уехал на завод.
Вдруг я заметил, что мои колени стучат друг об друга.
— Боже правый, мой отец ведь не убивал господина Яблонски?
— Господин Яблонски покончил жизнь самоубийством. Твой отец оставил только пистолет, а все бумаги исчезли, он представил все так, чтобы это выглядело как убийство.
— Откуда вы это знаете?
— Много людей очень долго работали здесь, чтобы установить это, я не могу тебе так просто объяснить. Но это так.
— Но… но если мой отец не убивал господина Яблонски, почему он тогда оставил пистолет? Почему он снял все свои деньги? Почему он взял картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой женщиной?
— Это я смогу тебе объяснить, возможно, сегодня вечером. Или завтра. Но, наверное, ты это не поймешь, мой малыш.
— Пожалуйста, господин комиссар, не говорите мне постоянно «мой малыш». Я уже не такой маленький! И я пойму все, поверьте, господин комиссар.
— Я не хотел бы тебя ранить, Оливер! Можно я еще кое-что скажу?
— Конечно, господин комиссар.
— И ты называй меня Гарденберг…
Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, я торопливо глотаю их, потому что не хочу плакать.
— И они ничего не оставили для меня? Ни письма? Ни известия?
— Боюсь, что нет.
— Подождите, — сказал наш служащий.
— Господин Виктор?
— Я прошу прощения, что прервал ваш разговор, но твоя мать оставила сообщение для тебя, Оливер. Он достал несколько бумажных носовых платков, и пока он это делал, быстро и тихо сказал комиссару (но я все-таки слышал): «Фрау не хотела лететь вместе с ними. Это была страшная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной комнате. Господин Мансфельд орал и неистовствовал. Наконец он вышиб дверь ногой и вытащил супругу. В последний момент она дала мне это…»
