Николай Чебаевский - Если любишь
— Чего орешь? — со сна всполошился Тихон.
— Кто-то запищал, а потом затопал по-страшному! — Дина задыхалась от волнения.
Тихон прислушался, хмыкнул:
— Чудачка, это же кони. — Он положил руку на плечо Дины. — Зря дрожишь. Бояться здесь некого. Кроме волков, никаких страшных зверей не водится. А волки летом к человеку и близко не подойдут, боятся, канальи.
Голос у него был уже не насмешливым, а серьезным, успокаивающим. И Дина не решилась сбросить с плеча его руку, побоялась обидеть его. Она вся сжалась, опять приготовилась к отпору на случай, если бы парень вздумал обнять ее. Но в душе она уже не верила в это, не боялась, а просто держалась настороже. И не обманулась. Тихон сам убрал руку, повторил еще раз:
— Спи…
Она улыбнулась совершенно успокоенно и вскоре уснула.
Бодрствовал теперь Тихон. Неизвестно, что снилось Дине. Вероятнее всего, она заново переживала недавние волнения: лепетала что-то, порой вздрагивала и, словно ища защиты, ближе придвигалась к Тихону. Он понимал, что делает это девушка безотчетно, однако в ответ рождалось в нем чувство нежности к ней. А когда Дина, всхлипнув во сне, уткнулась лицом ему в грудь, сердце парня совсем стеснило. Дремота окончательно покинула его. С волнением прислушивался он к дыханию Дины, ноздри его щекотал тонкий аромат ее волос.
Произошло какое-то чудо. Еще днем он не испытывал к Дине ничего, кроме легкого презрения. Маленькая, слабая, бледная, она казалась ему со своими крашеными ноготками, вьющимися локонами и длинными ресницами такой неженкой, что из нее никогда и никакого не будет толку. А теперь неведомо откуда в душе возникала нежность, тянуло поцеловать девушку. И, странное дело, хотя темнота сгустилась так, что под копной нельзя было разглядеть ни зги, он видел Дину всю с головы до ног. Видел не только ее изогнутые ресницы, ее карие, с золотинкой глаза, тонкий прямой нос, но и маленькую коричневую родинку на левой щеке. Долго не мог унять взбудораженное сердце, долго не спал. Забылся лишь под утро.
Первой проснулась Дина. Поежилась от утренней прохлады, и сон мгновенно отлетел. Она увидела, что голова ее лежит на плече Тихона, а рука обнимает его спину, с ужасом подумала, что всю ночь жалась, наверное, к парню. В переполохе, едва не повалив весь шалаш, рванулась наружу. И только выбравшись на волю, сообразила, что ничего страшного не произошло. Скорее наоборот…
Минуту спустя из-под копны выбрался и Тихон, взлохмаченный, весь обсыпанный сенной трухой, до смешного робкий, даже глаз не решавшийся поднять на нее.
— А ведь славно ночевали! — весело сказала Дина.
— Люблю в сене спать! — живо отозвался Тихон. — И тепло, и мягко, как на перине. А запах чего стоит!
— Согласна, запах чудесный. Но перина мне показалась слишком колючей, да и тепла особого не чувствуется, — дрожа, произнесла Дина.
— Это на заре похолодало, а ночью тепло было. Сейчас мы согреемся, костер разведем, уху сварим.
— Уху?
— Что удивляешься? Разве забыла о щуке?
Щука висела на граблях, воткнутых черенком в землю возле копны. И когда только успел Тихон выпотрошить ее! Он же залез в укрытие следом за Диной.
— Чепуха, секундное дело, — ответил парень на ее удивленный вопрос. — Это ж щука, а не поросенок, не баран.
— А зачем ее было подвешивать?
— Чудная! Не выпотроши да не подвесь на ветерок — она бы за ночь совсем протухла. — Тихон побежал к телеге. Там у хозяйственного Трофима Егоровича висело на дрожке ведро. Тихон отвязал его, потом устремился к болотной речушке, возле которой плакала Дина вчера. «За водой побежал», — решила она.
И ошиблась. Тихон что-то искал. Туман был густой, плотный, окутывал парня по самые плечи. Казалось, Тихон бродил по воде. А когда он наклонялся, то совсем исчезал в серой пелене, будто нырял. И у Дины каждый раз все напрягалось в груди, пока голова Тихона снова не появлялась наверху. Она боялась, как бы парень не угодил в трясину. Разве сумеет тогда она помочь?
Наконец Тихон выбрался из болота, побродил еще немного по низинке возле речки и явился с полным ведром каких-то странных овощей. Тут были и продолговатые клубни, отдаленно напоминающие картошку, и рогатые, узловатые корни, и широколистая, смахивающая на чеснок, зелень.
— Что это такое? — поинтересовалась Дина.
— Приправа к ухе. Это рогоз — крахмала в нем не меньше, чем в картошке, а это — полевой лук, вполне заменит огородный, репчатый. — Тихон еще раз сбегал к согре, наломал большую охапку сушняка. Развел костер.
Обыкновенную уху Дина умела варить, знала, сколько положить картошки, соли, перца, луку. Она охотно взяла бы на себя роль хозяйки и теперь, но уж очень незнакомую раздобыл Тихон приправу. Лучше было понаблюдать за ним со стороны.
— Попробуй, каков навар, — предложил Тихон.
Попробовать оказалось не просто: не было ложки. Тихон досадливо хлопнул себя по лбу, вскочил и опять умчался в согру. Вскоре вернулся с толстым суком, перочинным ножом вырезал ложку — грубую, увесистую, но все-таки ложку. И пока Дина снимала пробу, успел вырезать и вторую, для себя.
— Ну, как?
На вкус уха была не столь уж хороша: отдавала чем-то терпким, приторным. Зато белое мясо щуки оказалось необычайно вкусным, а ложка чудесно припахивала березкой. В общем, стоило сказать спасибо Тихону. Дина так и сделала. И еще добавила: с таким поваром не умрешь с голоду ни в лесу, ни в степи. Тихон был польщен. Скромничать не стал, произнес с подчеркнутым достоинством:
— Что верно, то верно. И в поле, и в тайге, и летом, и зимой — везде добуду себе пищу. Весь род наш таков — рыбаки и охотники, плотники и сапожники — мастера на все руки.
Оба усердно стали работать ложками. Нахлебавшись вдоволь ухи, Тихон потянулся к корзине с ягодой, затем тяжело поднялся от костра, деловито залил огонь остатками ухи. Сунул ведро под копну, туда же положил и половину щуки, завернув предварительно в листья полевого хрена (наверное, опять предохранял от порчи), потом выдернул из шалаша грабли, вскинул на плечо.
— Надо начинать грести.
— Разве можно? — удивилась девушка. — Я думала, раз дождь прошел, то…
— То-то и оно-то, прошел… — подхватил парень. — Брызнуло чуть-чуть, а ливень мимо пронесло. Сено волглое, но грести вполне можно — в копнах потом продует.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ланю и Шуру перевели в доярки потому, что колхоз приобрел передвижную доильную установку. Пожилым дояркам ездить в летний лагерь было обременительно, и осваивать мехдойку правление позвало девчат. Ланя охотно согласилась пойти в доярки. За телятами она ухаживала старательно, однако душой все-таки не привязалась. Трудилась честно — и все. А овладеть мехдойкой показалось ей делом заманчивым. Ездить в летний лагерь она могла на мотоцикле.
Мотоцикл этот считался выигранным по лотерее. Именно считался, ибо многое тут было странным, даже темным.
Однажды осенью к дому Синкиных подъехал грузовик, из кузова которого отец выгрузил новенький «ИЖ».
— Бог выигрыш послал, — сказал он.
Мать и Ланя крайне удивились: зачем отцу мотоцикл, хотя бы и даровой, выпавший на лотерейный билет? Почему он не получил деньги? И сроду он не покупал билетов… В ответ на это недоумение отец серди-то отрезал:
— Не вашего ума дело!
А когда Дорка и Дашутка заскакали возле мотоцикла — «кататься теперь будем!» — отец еще более сердито произнес:
— Там увидим. То ли сами ездить станем, то ли подарим. Есть не просит, постоит… — И запер мотоцикл на висячий замок в кладовке.
Хотя шофер был свидетелем, как отец получал мотоцикл в магазине по билету, хотя потом и в районной газете была заметка, где сообщалось, что колхозник Синкин выиграл «ИЖа», все равно у Лани жило подозрение, что тут не все чисто. Она не раз видела, как отец ходил в кладовку с Евсеем и они о чем-то шушукались там. Однажды она даже слышала довольный шепот Евсея:
— Ловко мы это…
Но что тут крылось, Ланя не догадывалась. И не старалась догадаться, не до того ей было. А потом она и вовсе забыла о мотоцикле. Так он и стоял под замком до смерти родителей. Незадолго перед смертью отец сказал дочери:
— Слышь, Ланька… мотоцикл отдай Евсею… Потому как…
Никакого объяснения Ланя не дождалась — отец обессиленно замолчал. Мать попыталась вмешаться.
— Господи, почему Евсею-то? Дочерям-то разве…
Отец недобро скосил в сторону матери кровяные глаза.
— Твое дело помалкивать! — Потом он уставился на Ланю. — А твое — сделать, как велят.
Испуганная Ланя торопливо закивала:
— Ладно, ладно.
Если бы Евсей взял мотоцикл сразу, Ланя, пожалуй, отдала бы его без колебаний. Но в тот день Евсею забрать его не удалось — пришла Зинаида Гавриловна и осталась дежурить у постели больных. А когда Синкины умерли, в доме, как водится, толпился народ. И мотоцикл увести неприметно никак было нельзя. Привлекать же чье-нибудь внимание Евсей не хотел. Он явился спозаранку на другой день после похорон.
