Василий Великанов - Повесть об укротителе
Однажды во время вечернего представления вражеская «зажигалка» попала в цирк и, пробив брезентовую крышу, упала на манеж. У Султана вспыхнула грива. Лев взревел и заметался. Дежурный пожарник, стоявший с брандспойтом возле клетки, пустил на льва струю воды, но пламя не погасло.
— Что вы делаете?! — крикнул Ладильщиков, — Песку давайте!
Все звери вскочили с тумб и шарахнулись от Султана, к туннелю. Зрители повалили к выходу, Ладильщиков крикнул;
— Открыть туннель! Домой!
Петухов открыл дверку, и звери, толкаясь и огрызаясь друг на друга, устремились в туннель.
Султана Ладильщиков оттеснил от входа в туннель, и дверку захлопнули. В клетку вбежал Петухов, и вдвоем с Николаем Павловичем они затушили песком горящую гриву и «зажигалку», вокруг которой тлели влажные опилки.
Мокрый Султан дрожал и рычал. Протерев его досуха полотенцем, загнали в маленькую клетку.
— Ничего, Султанушка, всё пройдет, — успокаивал его Ладильщиков, — теперь ты пороху понюхал… Что, брат, поделаешь, на войне как на войне.
Вечерние представления пришлось прекратить.
Днём было значительно спокойнее — противовоздушная оборона не пропускала вражеские самолёты к городу. Разве лишь иногда прорвется одинокий «стервятник» на большой высоте, сбросит на город беспорядочно две-три бомбы и скроется в облака.
На базарной площади поставили балаган и в нём стали давать по десять коротких представлений в день. Балаган всегда был переполнен красноармейцами и ребятишками. Эти благодарные зрители восторженно принимали всех артистов. Временами балаган так мощно гудел и трещал от крепких мужских голосов и аплодисментов, что, казалось, брезент не выдержит напора могучих звуков, сорвется с кольев и улетит. Когда же раздавался пронзительно-жуткий вой сирены — сигнал воздушной тревоги — и представление приходилось прерывать, красноармейцы кричали:
— Давай! Давай! Чего там!
И никто не уходил в бомбоубежище.
Но в такие тревожные моменты работать со зверями все равно нельзя: они пугливо настораживались, рычали, а когда где-то взрывались бомбы и земля вздрагивала, звери соскакивали с тумб и метались по клетке, не слушаясь укротителя. В своих же маленьких клетках звери чувствовали себя значительно спокойнее, но плохо спали и все время настороженно прислушивались. Они чувствовали даже очень отдаленные взрывы по той мелкой дрожи земли, которую человек не улавливает. Беспокойнее всех вела себя Фатима и часто стремилась вырваться из клетки и убежать куда-то…
Как-то во время представления Фатима открыла лапами дверку и выбежала на манеж, где в это время давала свой номер Берта Карловна. От неожиданности зрители замерли, думая, что это какой-то новый, особенный номер… Замерла у барьера и львица. Собачки заскулили и рассыпались по арене, а Берта Карловна растерялась и визгливо закричала:
— Медведь! Медведь!
Зрители вышли из оцепенения и дружно расхохотались. Прибежавший с бичом в руке Николай Павлович крикнул:
— Фатима! Домой!
Львица послушно вернулась в свою клетку.
В перерыве между сеансами красноармейцы с любопытством осматривали львов, медведей, удава и крокодила Карлушу. Осматривая зверей, один молоденький красноармеец сказал:
— Правильно говорят — не так страшен черт, как его малюют.
Ладильщиков был уверен, что рано или поздно, но наши победят, и эта уверенность поддерживала в нем то спокойствие духа, которое свойственно сильному, трезво мыслящему человеку. Каждый раз, засыпая поздно вечером, Николай Павлович говорил жене:
— Ну, ты, Маша, разбуди меня, если что…
— Да как ты, Коля, можешь спать в такое время?
— А ты что ж, Маша, думаешь солдаты на фронте не спят?
— Не знаю, спят или нет, но я не могу. Ты только подумай, Коля, куда добрались немцы… У меня это просто в голове не укладывается.
— Ничего, Маша, мой дед так говорил: кто далеко в лес заберется, тот непременно изорвется…
Измученная тревожными мыслями, Мария Петровна засыпала лишь к утру, когда брезжил рассвет.
СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Однажды Мария Петровна шла из магазина на квартиру, неся в сумке полученный по карточкам паек.
По каменистым улицам города шли пешком и ехали на подводах, на машинах с узелками, узлами, корзинами и сундуками женщины, старики и дети. Слышался говор на молдавском и украинском языках. Девушки одеты в вышитые-полотняные платья, поверх которых были темные жилеты, а старики, несмотря на жару, — в остроконечных барашковых шапках.
Потеряв свой родной кров, сумрачные, запыленные, обветренные люди шли под кровли русских братьев. Беда еще больше. роднит и сплачивает людей. Посматривая на беженцев, Мария Петровна сочувственно думала: «Сколько горя переносят люди…»
Она остановила свой взгляд на высоком, мужчине, который был одет в черный помятый костюм. На его голове — дырявая соломенная шляпа. Розовое лицо, обожженное солнцем, обросло густой щетиной рыжих волос. Нос облупленный, горбатый, хищный. Кого-то он напоминает? Высокий человек шел в толпе беженцев, как и все, неторопливо, устало, с поникшей головой и лишь иногда посматривал по сторонам, и взгляд у него был какой-то прицеливающийся, словно он все фотографировал глазами, запоминал. «Где я видела эти глаза? Кого же он напоминает? — думала Мария Петровна. — Где-то я видела этого человека давно-давно… Костюм на нем старый, а ботинки хотя и запыленные, но видно, что новые, на толстой подошве. И узелок у него под мышкой в какой-то чужой тряпке… Никогда я не видела такой расцветки…»
Так, размышляя и временами посматривая на этого человека, Мария Петровна прошла вслед за ним целый квартал, а потом вдруг круто повернулась и быстро зашагала домой. «Там меня Коля голодный ждет, а я тут хожу за каким-то типом», — думала она с досадой. Но как она ни старалась убедить себя в том, что этот человек совсем чужой и ей совершенно не нужен, он почему-то не выходил у нее из головы. «Где-то я его видела раньше…»
Входя в свою комнату, где ее ожидал Николай Павлович, Мария Петровна на ходу сказала:
— Коля, извини, я немного задержалась: в очереди стояла и встретила на улице какого-то знакомого…
— Кого же? — Не знаю.
— Ты, Маша, как-то странно говоришь: знакомый, а сама не знаешь, кто.
— Ничего странного нет, Я его где-то и когда-то видела, а где и когда, не помню.
— В городе сейчас, Маша, тысячи беженцев, и немудрено, если кто-нибудь из наших старых знакомых и встретится.
— Он, Коля, какой-то подозрительный.
— Чем? — усмехнулся Николай Павлович.
— А что ты смеешься! Ты читал в газете, как недавно поймали шпиона? Красноармейцем нарядился.
— А почему ты думаешь, что твой знакомый незнакомец непременно шпион?
— У него ботинки новые и узелок в какой-то чужой тряпочке…
— Ну, знаешь, Маша, по таким признакам можно сотни людей зачислить в шпионы.
— Не знаю, но мне он показался подозрительным,
— Чего же ты тогда не проследила за ним?
— Да к тебе торопилась — ты ведь с утра не ел.
— Ладно, Маша, давай поскорее поесть, а то мне надо идти в штаб округа,
— Зачем?
— Вызывают.
— Наверно, призовут в армию?
— Что ж, мне не привыкать, Маша.
Николай Павлович уже ходил в военкомат и просился в армию, но ему отказали. Даже более молодого Ивана Даниловича и то не взяли, «Пока работайте, — сказал майор, — а когда потребуетесь, призовем, не беспокойтесь — не забудем».
А сейчас почему-то вызвали в штаб.
— Коля, и я пойду с тобой, — решительно сказала Мария Петровна.
— Ну, зачем ты пойдешь?
— А вдруг тебя оттуда и прямо на фронт. Должна же я знать.
— Эх, какая ты беспокойная, Маша. Ты же знаешь, что на моей ответственности большое хозяйство и его надо будет сдать.
— Все равно, Коля, я пойду.
Они подошли к трехэтажному серому зданию с большими зашторенными окнами. Здание стояло на углу широкой асфальтированной улицы Буденного и Пушкина, посредине которой проходил бульвар с широкой аллеей больших лип. На бульваре, под сенью лип, стояли белые скамейки.
Штаб имел два входа: один с улицы Буденного, а другой — с улицы Пушкина.
Войдя в бюро пропусков, Николай Павлович обратился к дежурному Лейтенант быстро выписал пропуск и четко, раздельно сказал:
— Пройдите товарищ Ладильщиков, в первый подъезд, направо, второй этаж, комната сорок три. А вам что, гражданка? — спросил он, обращаясь к Марии Петровне,
— Я с мужем пришла…
— На вас у меня вызова нет.
Когда за Ладильщиковым закрылась массивная дубовая дверь, Мария Петровна вышла наружу. Палило солнце. Было сухо, жарко. Хотелось пить. Посидеть бы теперь а тени, но Марии Петровне не хотелось далеко отходить от штаба. «А может, Коля недолго, — думала она. — А если долго?.. Ужасно томительно и скучно ждать…» Мария Петровна быстрыми шагами пересекла улицу, купила в киоске газету, вернулась обратно к штабу и, присев на каменную ступеньку, стала читать. Ее тревожили военные сообщения: за такой короткий срок враг продвинулся так далеко… И когда же, наконец, его остановят?.»
