Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок
— Йоше, — говорили ему, — хватит уже каяться. Развеселись, у тебя же свадьба на носу!
Но жених не хотел веселиться. Наоборот, он стал еще печальней, еще угрюмей, чем всегда. Он не хотел пробовать кушанья, что женщины приносили ему в бесмедреш. Съедал лишь тонкий ломтик хлеба, смоченный в воде, и потом долго читал благословение. Он ни на кого не поднимал глаз, лишь время от времени подходил к окну и пронзительным взглядом смотрел на улицу, на просторные поля, что тянулись за город. И люди начали оберегать его, ни на минуту не выпускали из виду. Они сопровождали Йоше, даже когда он шел справлять нужду.
— Жениху опасно ходить одному, — говорили они.
Горожанки трудились не покладая рук, особенно жены богачей и благотворительницы.
Из полотна, которое недавно раскладывали вокруг кладбища, они нашили множество рубашек, простыней, наволочек. Все хозяйки — и девицы, и женщины — собирались вместе, шили, кроили, мастерили. Девушки даже вышили Цивьины рубашки красным узором по вороту.
— Вот привалило счастье девчонке, — завидовали бедные женщины, чьи дочери засиделись в девках.
Авиш-мясник, который раньше все хотел спустить шкуру с Йоше, теперь рьяно занялся делами общины. Он ходил по рынку с большим мешком и собирал все, что только можно было. У богачей он брал одежду для жениха: капоту, талескотн, шапочку, ермолку, домашние туфли. Даже пояс не забыл прихватить.
— Давайте чего получше, — требовал он, — а не это рванье. Это не годится для жениха.
Похоронное братство вышло на рынок с корзиной и стало собирать по лавкам еду — муку и яйца, изюм и смалец. Женщины не скупились, давали еду от всего сердца.
— Хоть бы Всевышний смилостивился, — они с надеждой смотрели на членов братства и накладывали в мешок еще еды в придачу к тому, что уже положили, — хоть бы удалось богоугодное дело.
Матери умерших детей заранее отдали детские рубашонки и платьица для беременной невесты.
— Они ей скоро понадобятся, — кривились они и вздыхали, — лишь бы все обошлось…
Это был способ уберечь оставшихся детей, и женщины надавали так много рубашек, платьев и даже пеленок, что благотворительницы уже не хотели их брать.
К булочнице Шпринце приходили самые почтенные хозяйки города и сами пекли коврижки и калачи к свадьбе. Богачки хлопотали без устали, все делали сами, даже воду из колодца носили, чтобы совершить побольше добрых дел, чтобы чувствовать себя спокойнее в эти тревожные дни.
— Вбей в тесто еще одно яйцо, — понукали они друг друга, — да спасет нас всех благое дело.
Во вторник, в день свадьбы — в счастливый день[146], — торговки заперли свои лавки. У них было много работы. На свадьбе должен был присутствовать целый город, все без исключения, богач и бедняк, стар и млад, даже дети. Надо было наготовить еды на всех. И вот они пекли, варили, жарили. Авиш собирал у мясников целые бараньи бока, кур, гусей. Община послала на реку рыбаков. Шимшон-знахарь, который был к тому же музыкантом и играл на свадьбах у богачей, теперь сидел дома со своей капеллой, репетируя свадебные марши и обрядовые песни для невесты. Учителя отпустили детей из хедеров.
— Поздравляю! — слышалось там и тут. — Да снизойдет на нас милость Божья, да простит Он город за бедных жениха и невесту.
Девушки набрали в кувшины речной воды, от которой волосы становятся мягкими, как следует вымыли голову и расчесались перед свадьбой. Дочки богачей одолжили свои субботние шерстяные платья бедным швеям и служанкам, чтобы тем не пришлось стыдиться своей поношенной одежки. Сами же богачки разоделись в шелка. Их матери с беспокойством глядели, как бедные девушки натягивают на себя одолженные платья, дрожащими руками поправляли на них наряд и делали благочестивую мину.
— Смотри, милочка, береги платье, — в который раз наставляли они раскрасневшихся служанок, с нежностью расправляя каждую оборку, — да помилует нас Всевышний за благое дело, чтоб мы больше не знали горя.
Днем стар и млад, мужчины и женщины отправились на кладбище, в дом невесты.
На хасидах были атласные капоты, бархатные шапочки. Ремесленники пришли в субботних суконных капотах с разрезом сзади и в суконных шапочках; жены богачей нарядились в шелк и атлас, в старые кружева, оставшиеся еще от их собственных свадебных платьев. Молодые женщины были в старомодных шляпах, увенчанных птицами с яркими распростертыми крыльями; птицы сидели на самых верхушках высоко зачесанных, завитых париков, готовые улететь в любую минуту. Каждая нацепила на себя все брошки, серьги, золотые цепочки, драгоценные шпильки и кольца, что у нее были. Ентеле-процентщица даже выдала нескольким обедневшим хозяйкам их заложенные украшения, чтобы надели на свадьбу. Она боялась столь грозного дня.
Дочери богачей надели белые чулки, лакированные башмачки; в руках они несли цветные зонтики, несли с великой осторожностью, как будто те были сделаны из стекла. Бедные девушки в чужих платьях двигались скованно, неловко, краснея друг перед другом: как бы кто не узнал, что платья на них — чужие. Волосы у всех были заплетены в тугие влажные косы, завязанные на конце яркими бантами.
Землю вокруг дома, где жил Куне-шамес, посыпали желтым песком. Мальчики из хедера вырезали из бумаги яркие фонарики и вставили в них свечки. Они развесили на ветвях бумажных змеев и драконов.
Девушки украсили комнату Куне красными бумажными цветами, набросили на стул плюшевое покрывало, как на трон, и усадили на него Цивью. Она сияла, радуясь новому белому платью, что надели на нее. Девушки расчесывали густые светлые волосы невесты, заплетали в косы, она заливалась смехом от удовольствия.
— Хи-хи, у Цивьи красивое платье, — приговаривала она и гладила свою нарядную одежду.
Шимшон-знахарь трудился вовсю. В немецком сюртуке с лентами на рукавах и лацканах, в четырехугольной шелковой ермолке на макушке, со свежеподстриженной бородкой, посреди которой блестел белый пробор, — он трудился вовсю, как на самых богатых свадьбах. Играл на флейте, дирижировал капеллой и, будучи вдобавок бадхеном, сыпал рифмами:
Скрипачи, трубачи, постарайтесь,
Ради свадебки разыграйтесь!
Веселее звените, струны,
во славу дочери Куне!
Женщины толкались. Комната была невелика, и все хотели попасть внутрь и поздравить невесту.
— Па-здра-ляю, — говорила Цивья, целуясь с гостьями, — паздраляю…
Девушки очень торжественно, отставив мизинец, обнимали друг друга за талию и шли танцевать.
Дочки богачей соперничали:
— Реб Шимшон, сыграйте шер, заплачу десятку…
— Реб Шимшон, польку-мазурку!
Шимшон-знахарь дул в свою флейту. Девушки, серьезные, как и надлежит быть на свадьбе, чопорные хмурые недотроги, величественно кружились в хороводе. Цивья танцевала со всеми. Женщины хотели было остановить ее: «Невеста, отдохни немного… ты сейчас слабенькая».
Но Цивья не слушала их.
— Реб Шимшон, еще, еще! — кричала она и заливалась смехом. — Хорошо-о-о!
Мужчины сидели перед домом. Никакой комнаты жениха не было, поэтому прямо на кладбище вынесли бочки, положили на них доски, сверху застелили скатертями и поставили коврижки с водкой.
— Поздравляем жениха! — кричали люди и протягивали ему руки. — Чтоб Господь нас помиловал, чтоб нам больше не знать горя!
Насколько весела была Цивья, настолько Йоше, сидевший во главе стола, был печален и угрюм. Он не говорил ни слова, не отвечал, даже когда пили за его здоровье. Взгляд его был неподвижен, уста немы. Он позволял людям делать с собой все, что они хотели. Молчал, когда его вели в микву, когда его с ног до головы одевали в новое. Молчал, когда его под руку вели на кладбище, молчал, когда его усадили во главе накрытого стола, в окружении гостей.
Йоше подбадривали, пытались рассмешить. В его молчании люди видели недобрый знак. Они хотели, чтобы он улыбнулся, хлопали по плечу:
— Эй! Жених подобен царю! Не вешай нос.
Шимшон-знахарь из кожи вон лез. Своими рифмами и остротами он мог бы развеселить самого великого угрюмца. Он болтал, играл фрейлехсы[147], проделывал кунштюки: надевал капоту шиворот-навыворот. Но Йоше ни разу и бровью не повел. Весельчаки, большие мастера потешать народ на свадьбах, танцевали казачок, взметывая полы капот, засовывали в рот кончик бороды и вытворяли такие штуки, что люди покатывались со смеху. Смеялся даже реб Мейерл. Бледное лицо Йоше ни разу не осветилось весельем. Он был в таком же оцепенении, как и тогда, когда его привели к раввину.
Свадьбу играли второпях, и под хупу молодых повели еще засветло, чтобы не оставаться вечером на кладбище.
У семейного склепа реб Борехла, женского ребе — того самого склепа, где Цивья таскалась по ночам с чужими парнями, — теперь поставили хупу. Под звуки веселых маршей, которые Шимшон-знахарь перенял у казацких музыкантов, в мерцающем свете свечей люди взяли жениха и невесту под руки и повели к хупе.
