Михаил Загоскин - Брынский лес
— Вот знатный водопой! — сказал Ферапонт, остановив свою лошадь. — Смотри, Дмитрий Афанасьевич, как ухитрились!.. Простая плетушка, а вода-то в ней стоит как в чану!.. Сойдем-ка, батюшка, с коней, так я их обоих разом напою.
— Что вы, что вы? — вскричал, выходя из избы, небольшого роста мужик с калмыковатым лицом, косматой головою и жиденькой светло-русой бородкой. — Не смейте поить здесь лошадей!.. Не оскверняйте воды небесной!
— Воды небесной? — повторил Ферапонт. — А! вот что!.. Это у тебя дождевая водица… Так что ж, дядя: и по лужам-то везде дождевая вода… Чем она лучше другой?
— То по лужам, а разве ты не видишь, что это купель?
— Купель?.. Что ты, перекрестись!.. Какая это купель!
— Полно, Ферапонт, — прервал Левшпн. — Не наше дело. Послушай-ка, любезный: коли здесь нельзя, так укажи, где нам напоить коней.
— Да вот недалеко отсюда речка; ступайте прямо: там можно поить лошадей; уж что осквернено, того не осквернишь.
— Поедем, Ферапонт.
— Постойте-ка, постойте! — сказал хозяин избы. — Вы люди, кажись, добрые: хотите ли, братцы, омыть грехи ваши и окреститься крещеньем истинным?
— Ax, ты полоумный этакий! — вскричал Ферапонт — Вот еще что вздумал!.. Да разве мы люди не крещеные?..
— Нет, братцы!.. Или вы не знаете, что наступили времена антихристовы и ничего уже нет чистого на земле?.. Нет ни рек, ни озер, ни источников, ни колодцев, ни студенцов, которые не были бы осквернены прикосновением окаянных слуг антихристовых. А коли неоскверненной воды не обретается на всем лице земли, так не подобает ли нам креститься воединой воде, иже с небес исходит?
— Сиречь дождевой? — сказал Левшин. — Да уж мы, дядя, в ней вчера покупались — нитки живой на теле не осталось.
— Поедем, батюшка, — прервал с приметной досадою Ферапонт. — Что слушать этого шального!.. Вишь, он как с перепоя и сам не знает, что говорит.
— Послушайтесь, братцы! — кричал им вслед хозяин избы. — Эй, говорю вам, примите крещение в воде небесной, да не помянутся грехи ваши!.. Не губите ваших душ — послушайтесь меня!
— Дери горло-то, дери! — шепнул про себя Ферапонт. — Вот напустил на себя какую дурь — уродина этакий!.. Ну, батюшка Дмитрий Афанасьевич, народец живет в здешней стороне!.. Что это такое?.. С виду люди как люди, а с любым заговори, — понесет такую околесицу, что уши вянут!.. Ну, где видано, чтобы крещеных людей перекрещивали?.. И добро бы еще он был чернец или церковник какой, а то простой сермяжник!.. Да ему, лапотнику, и мордвина не след крестить… Кто его в попы-то ставил — чучело этакое!
— Эх, Ферапонт, охота тебе сердиться! — сказал Левшин.
— Да как же, Дмитрий Афанасьевич, — обидно!.. Уж эти раскольники хотят нас, православных, перекрещивать!.. Скопил в плетушку дождевой водицы, да и кричит: «Креститесь, братцы, крещеньем истинным!» Эх, батюшка, будь я без тебя, так я бы этого перекрещеванца окрестил по-своему!.. Перестал бы он у меня свою плетушку, купелью называть!.. Кабы ребра два не дощу-пался, так заказал бы и другу и недругу перекрещивать православных христиан.
Ну, вот еще! — прервал Левшин. — Вчера было нам за что драться с раскольниками, а теперь из чего мы станем с ними ссориться?
— Так, батюшка, так! Да зло берет!.. Что ж, в самом деле, мы их зовем только раскольниками, а они уж нас крестить хотят!.. Словно мы жиды какие.
В продолжение этого разговора наши путешественники подъехали к небольшому холму, у подошвы которого струился широкий ручей. По всему скату холма и по берегу ручья разбросаны были в живописном беспорядке высокие избы и низкие лачужки. Этот скит, совершенно похожий на обыкновенные деревни, не был обнесен изгородью, и только по одной молельне, на кровле которой водружен был восьмиконечный крест, можно было догадаться, что тут жили раскольники. Над ручьем, против самой молельни, стоял деревянный шатер, над которым также возвышался восьмиконечный крест.
— Послушай-ка, любезный! — сказал Ферапонт одному молодому парню, который ехал порожняком в телеге навстречу нашим путешественникам. — Ведь это скит федосеевского согласия?
— Ну, да! — отвечал парень, взглянув с любопытством на проезжих.
— Укажи-ка нам, молодец, где живет здесь Аксинья Никитична.
— Бабушка Аксинья — портниха?.. А вот с краю-то третья изба — против самой иордани.
— Сиречь, вот этого шатра, что на реке-то?
— Шатра?.. Какого шатра?.. Тебе говорят: против иордани… Разве шатры с крестами-то бывают?
Ферапонт и Левшин, подъехав к низенькой избушке, сошли с коней; под окном на завалинке сидела пожилая баба, лет шестидесяти; на ней, сверх синего сарафана, который отличался покроем от нынешних только тем, что был вовсе без грудной выемки, надета была серая суконная телогрея с красной оторочкой. На голове ее была бисерная повязка и большая фата из пестрой бумажной материи. Наружность этой старухи была весьма приятная: ее умные голубые глаза одушевлялись веселостью, а правильные черты лица и некоторые остатки прежней красоты доказывали, что некогда она была очень хороша собой.
— Не ты ли, бабушка, Аксинья Никитична? — спросил Ферапонт.
— Я, кормилец, — отвечала старуха. — Что тебе надобно?
— Мы были в скиту Андрея Поморянина, и меня Дарья просила отвезти тебе поклон.
— Спасибо, молодец, спасибо!.. Ну, что она, по добру ли, по здорову?
— Все слава Богу!.. Собирается к тебе в гости.
— Милости просим! Давно пора…
— Жди ее, бабушка, к себе в будущее воскресенье.
— Будем ждать, мой отец, будем!
— Да уж и я, Аксинья Никитична, твой гость.
— Ты, батюшка?.. А ты зачем ко мне пожалуешь?
— Да ведь Дарья-то моя суженая.
— Вот что?.. Ну, батюшка, милости просим!.. Аи Дарьюшка! исполать ей!.. Какого она себе женишка вымолила… Да как это вас Господь свел?.. Что вы приглянулись, что ль, друг другу?
— Видно, что так, бабушка!
— Что ж ты, молодец, очень ее любишь?
— Да так-то люблю, что коли скажу, так не поверишь.
— Как не поверить, батюшка!.. Дело бывалое: ведь и я не всегда была старухою; было и мое времечко, и про меня говорили: «сухота, дескать, сердцу молодецкому!..» Э, да что это я?.. Тьфу! Старуха старая, а какие речи говорю! Ох, я многогрешная, многогрешная! — продолжала Аксинья, вытаскивая из-за пояса четки. — Ну вот, не успею покаяться, и опять за то же!.. И что за радость вспоминать про прежние годочки?.. Ведь они уж не вернутся!
— Дмитрий Афанасьевич! — сказал Ферапонт, — побудь покамест здесь, а я напою коней. Ведь в речке-то можно, бабушка?
— Пожалуй себе!.. Только вон туда, вниз, подальше.
— Скажи мне, Аксинья Никитична, — спросил Лев-шин, оставшись один со старухою, — что ж это за человек такой живет недалеко отсюда, у самой дороги, — что, из ваших, что ль?
— Наш, батюшка, наш!.. Так, убогий человек, юродивый— Павел, по прозванию Калмык. Он, верно, хотел вас крестить в дождевой воде?
— Да, бабушка!.. Я так и думал, что он безумный.
— Нет, не безумный — и старец усердный, большой постник, да, видно, у него ум за разум зашел… Мало ли и нам возни-то с ним было! Он на прошлой неделе сбирал собор.
— Собор!.. Какой собор?
— Как же!.. Ивана Ерша, Илью Степанова, всех наших учителей и наставников собрал.
— Что ж они, о чем с ним толковали?
— Что, батюшка, грех, да и только!.. Зачали за здравие, а свели за упокой!.. Собрались о вере толковать, а покончили смехом.
— Смехом?
— Да, батюшка. Павел начал говорить об антихристе, стал уговаривать братию, чтоб все крестились в дождевой воде, — другой, дескать, неоскверненной воды на всей земле нет. Вот отец Илья и говорит ему: «Мы тебе, Павел, без знаменья не поверим. Святые проповедники чудеса великие творили: болящих исцеляли, мертвых воскрешали; а ты, Павел, во уверение наше хотя единого жука или муху оживотворь!» — «Нет, братие, — сказал Павел, — я вам другое покажу знамение: дайте мне какую хотите отраву, при вас же выпью и невредим останусь». Илья хотел было попотчивать купоросным маслицем, да Иван Ерш отговорил, и вместо отравы поднес ему стакан доброго вина, а Павел отродясь его не отведывал… Вот, батюшка, как он увидел, что ему от этого зелья никакой болезни не приключилось, так загорланил пуще прежнего: «Что, дескать, окаянные! Видите ли, что ваша отрава меня не берет?.. Будете ли теперь меня слушаться?.. А коли вам этого мало, так давайте еще стакан». Как у него в головушке-то позашумело, так он перестал и о вере говорить. Только что кричит: «Подавайте вашей отравы!» Отец Алексей велел поднести ему третий стакан, да и говорит: «Слушай, Павел, коли после этого ты будешь сидеть прямо, так вера твоя права, а коли покривишься, так и вера твоя кривая». Как Павел хватил третий стакан, так его вовсе разобрало; он не успел и двух слов вымолвить, свалился под лавку, да тут и заснул.
— Ну, что ж, как он выспался?
