Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена
Улав обратил внимание на то, что Арнвид никогда не упоминал о годах своей супружеской жизни. Но об этом он кое-что слышал от других. Турдис, жена Арнвида, была вначале обещана в жены старшему из сынов Финна, Магнусу: тот был сорвиголова, человек веселый, на редкость красивый и всеобщий любимец. И она, верно, была горько разочарована, когда получила взамен Магнуса – Арнвида, да и ему жена пришлась не по сердцу. Турдис, горделивая и своенравная, никогда не скрывала презрения к мужу из-за того, что он так молод, молчалив и сторонится людей. Со свекровью она жила в открытой вражде. Юность Арнвид провел не очень радостно меж этих двух властолюбивых, вечно препиравшихся женщин. И, верно, потому он теперь, казалось, держался подальше ото всех женщин вообще, – кроме Ингунн. Улав понимал: ее Арнвид любил всей душой, и это, видно, оттого, что Ингунн была так слаба, нуждалась в мужской защите и опоре и уж точно никогда и не помышляла ни повелевать, ни властвовать. Часто Арнвид сидел; словно всеми забытый, и смотрел на нее таким чудным и тяжелым взглядом, словно жалел ее… Но у Арнвида вообще была такая слабость, что он жалел… да, жалел всех на свете – скотину, к примеру. Улав и сам любил всякую животину, но так ревностно, как Арнвид, ходить за хворой скотиной никто не мог… Все просто диву давались! Стоило Арнвиду взять под свою опеку хилых лошадей и коров, и они тут же поднимались на ноги и набирались сил. Из слов Арнвида, два или три раза упомянувшего при нем Турдис, Улав понял: друг его, видимо, жалел и свою покойную жену…
Но в последнее время Улав все чаще испытывал неприязнь к Арнвиду за то, что тот столь мягкосердечен и жалостлив. Улав знавал и за собой подобную слабость, но ныне понимал, что это – страшный порок, который легко может заставить человека размякнуть и подчиниться тому, кто более жесток сердцем…
Улав вздохнул устало и безнадежно. У него становилось так тяжко на душе, когда он думал обо всех, кого любил: об епископе Турфинне, Арнвиде, Ингунн. Но когда он вспоминал Эйнара, сына Колбейна, и своих врагов, он радовался, что так поступил, – нет, раскаиваться он не мог. Но он не выдержит, если ныне его разлучат с Ингунн… Казалось, будто он застрял в расселине.
Свеча почти догорела… Улав выскользнул из кровати и осторожно расправил остатки фитиля. Потом подошел к двери и стал пристально ее разглядывать – не потому, что надеялся выбраться отсюда, нет… должен же он…
То была тяжелая, крепкая дверь, но прикрыта она была неплотно – туда намело много снега. Улав посветил на дверь: снаружи она, как видно, была заперта на большой замок и деревянный засов. Но изнутри к этим запорам никакого доступа не было; здесь было лишь прибито нечто вроде ручки из ивняка. Улав вытащил кинжал из ножен и, сунув его в дверную щель, стал ее проверять. Вдруг он почувствовал, что замок открыт; дверь была заперта лишь на засов, а его он мог немного сдвинуть с места кинжалом, – но только немного: засов был большой и тяжелый, а клинок совсем узенький. По телу Улава пробежала жаркая судорога; руки его чуть дрожали, когда он натягивал сапоги и надевал одежду. Не сдаваться же им на милость, коли он оказался в незапертой избе! Обхватив рукоятку кинжала обеими руками, Улав попытался сдвинуть засов. При первой же попытке клинок сломался примерно посередине. Сжав зубы, Улав втиснул обломок клинка в щель по самую рукоятку. Но не смог даже шевельнуть кинжалом в узкой щели. Обливаясь потом от усилий, он стал осторожно передвигать кинжал, проверяя, насколько глубоко можно его вставить. И, надавив на конец засова, приподнял его. Не раз Улав чувствовал, что засов поднимается, но потом он снова падал на место, когда юноша убирал одну руку, чтобы взяться за ручку двери. Под конец ему все же удалось поднять засов… В лицо ударило снегом; он нерешительно переступил порог, вглядываясь во мрак.
Собак вроде нигде не было видно – их, верно, заперли в доме из-за непогоды. Не было слышно ни звука, кроме легкого шуршания сухого крупчатого снега, подгоняемого ветром. Медленно и осторожно продвигался Улав вперед в темноте по незнакомой усадьбе. В снежном сугробе перед одним из домов стояло несколько пар лыж. Улав выбрал себе одну и пошел дальше. Ворота, выходившие в проулок, были заперты, но как раз рядом с ними была свалена куча бревен. Взобравшись на нее, он мог бы, верно, перемахнуть через частокол. Он начал верить в чудо. Взобравшись на бревна, он перекинул лыжи через ограду и услышал, как они тихо упали в сугроб по ту сторону ворот. «Матушка, – подумал он, – быть может, это матушка моя молится, чтобы я выбрался отсюда…»
Перелезать через частокол в широком плаще и долгополом кафтане было трудновато, но он все же перемахнул через ограду и грохнулся в сугроб в проулке. Подобрав поясом кафтан как можно выше, Улав крепко привязал лыжи к ногам. Затем, наклонившись вперед, пустился в путь навстречу вьюге, испещрявшей мглу трепещущими белыми полосками. Как только он подошел к концу городской улицы, дорога исчезла, ее замело снегом. Только местами, привыкнув к темноте, мог он различить торчащие верхушки изгородей. Но он продвигался вперед, почти все время навстречу вьюге. В такую ночь едва ли можно было разглядеть какие-либо дорожные знаки – как же ему узнать усадьбу, где теперь живет Ингунн? Не раз в сопровождении Асбьерна он проезжал мимо по большой проселочной дороге, но вряд ли это ему поможет в такую непогоду. Он отменно ходил на лыжах, но путь был ужасно труден. И все же Улав ничуть не печалился, с трудом пробираясь вслепую вперед, – он был уверен: нынче ночью ему помогли. Он даже не думал о том, что идет вовсе безоружный – кинжал теперь больше ни на что не годился, а денег в кошеле у него было всего пять или шесть эртугов [68]. Но ему все было нипочем.
Он не знал, в какое время ночи он въехал наконец на тун усадьбы, где жила Ингунн. Здесь собаки не спали. На него ринулась целая свора кровожадных псов. Крича во все горло, он отбивался от них жердью, которую подобрал по дороге.
Наконец кто-то появился в дверях.
– Здесь ли Ингунн, дочь Стейнфинна? Мне надобно поговорить с ней сию минуту, нынче же ночью; я – Улав, сын Аудуна, ее муж!..
Короткий зимний день уже угасал, и серые сумерки сгущались над запорошенной снегом землей, когда две пары саней, запряженных измученными лошадьми, въехали в маленькую усадьбу близ Оттастадской церкви. Трое путников, закутанных в шубы, постояли немного, беседуя с хозяином.
– Да, она сидит в горнице, – ответил он. – Муж ее, ясное дело, еще спит – он явился сюда нынче ночью, почитай на заре, а после они лежали и шептались… Одному господу богу и святому Улаву ведомо, что с ними стряслось, такой шум подняли – я так и уснул под этот шум, я… – Почесав в затылке, он лукаво-испытующе поглядел на гостей: Асбьерна-священника он знал хорошо, а двое других были Арнвид, сын Финна из Миклебе, родич этой женщины, что наведывался сюда несколько раз и беседовал с нею, да его старый прислужник.
Все трое вошли в горницу. Ингунн сидела на ступеньке лестницы перед верхней кроватью; на коленях она держала шитье, но в горнице было слишком темно, и шить здесь, в углу, наверху, она все равно не могла. Узнав вошедших мужчин, она тотчас же поднялась и пошла им навстречу; ее высокий и гибкий стан охватывало черное платье, из-под головной повязки на бледном лице сверкали потемневшие глаза.
– Тс-с-с! Тише! – попросила она. – Улав спит.
– Пора его будить, девица! – сказал Асбьерн Толстомясый. – Шибко умным этого малого я никогда не почитал, но чтобы до такого додуматься, надо вовсе спятить. Неужто он не понимает, здесь его станут искать прежде всего, а он лежит себе да спит!
Священник отрывисто засмеялся от возмущения.
Ингунн заслонила собою кровать.
– Что вам надобно от Улава?
– Мы не желаем ему зла, – ответил Арнвид, – но он сейчас такое натворил!.. Ты поедешь со мной, Ингунн, и будешь жить у меня в Миклебе, потому что, как ты понимаешь, владыка Турфинн ныне едва ли сможет отказаться выдать тебя твоим родичам.
– А Улав? – снова спросила она.
Священник аж застонал:
– Вот напасть-то, будто кто наколдовал, и надо ж ему было, как назло, бежать именно сюда! Она ведь никак не сможет держать язык за зубами и не проболтаться о том, что видела.
– Да нет же! Когда она поймет – это надобно для блага Улава, она будет молчать. Ингунн, ты должна понять: Асбьерн-священник и я вместе с ним рискуем немалым, пособляя убийце, помогая ему скрыться.
– Я буду молчать! – искренне сказала Ингунн. Отступив, она подошла к кровати; немного постояла, глядя на спящего, как мать, которая не смеет разбудить своего ребенка.
Священник подумал: да, а ведь она все ж таки красива. Ему всегда казалось, что женщины, ради которых такие вот юнцы совершают грехопадения и всяческие глупости, редко бывают таковы, чтобы рассудительный и умный человек видел бы в них нечто особенное. А уж эта ему и вовсе не нравилась: Ингунн, дочь Стейнфинна, казалась ему ленивой и легкомысленной, слабой и изнеженной, годной лишь на то, чтобы доставлять мужчинам беспокойства и тяготы. Теперь он подумал: она, быть может, лучше, чем казалась ему, и способна еще стать доброй женой, когда повзрослеет и укрепит свой дух. Во всяком случае, сейчас она вела себя благоразумно и глядела на своего дружка так, словно любила его наипреданнейшей любовью. И собою раскрасавица… правду люди говорили…
