Арчибальд Кронин - Цитадель
— Да.
Кон внушительным жестом протянул руку.
— Мэнсон, дружище, мы выступаем вместе, — объявил он важно.
Эндрью примчался домой к Кристин окрыленный, жаждущий боя.
— Крис! Крис! Я нашел настоящую жемчужину! Рыжий дантист, прямо сумасшедший человек... да, да, такой же сумасшедший, как я, — знал, что ты это сейчас скажешь. Но послушай, девочка, мы поднимаем восстание! — Он весело захохотал. — Ох Господи! Если бы старый Луэллин только знал, какой ему готовится сюрприз!
Эндрью не нуждался в предостережении Кристин, чтобы быть осмотрительным. Он и сам решил на этот раз действовать осторожно. Поэтому он начал с того, что на следующий день отправился к Оуэну.
Секретарь выслушал его с интересом и сочувствием. Он сказал, что вычеты делались по добровольному соглашению между старшим врачом и младшими. Все это комитета не касается.
— Видите ли, доктор Мэнсон, — заключил Оуэн, — доктор Луэллин человек очень дельный и врач высокой квалификации. Мы считаем большой удачей то, что он у нас работает, но он получает от нашего Общества достаточно крупное вознаграждение за обязанности старшего врача. Это только вы, его помощники, считаете, очевидно, что ему следует еще доплачивать...
«Черта с два мы это считаем!» — подумал Эндрью.
Он ушел от Оуэна довольный, позвонил Оксборро и Медли, убедил их прийти к нему в тот же вечер. Экхарт и Боленд еще раньше обещали прийти. Из прежних разговоров Эндрью знал, что всех четверых возмущает необходимость отдавать пятую часть заработка. Если он их объединит, дело сделано.
Следующим его шагом был разговор с Луэллином. Поразмыслив, он решил, что следует честно предупредить Луэллина заранее, а не действовать тайком за его спиной. Днем ему пришлось быть в больнице на операции, где он давал наркоз. Наблюдая, как Луэллин делает длительную я сложную операцию брюшной полости, он не мог подавить в себе невольное восхищение. Оуэн был совершенно прав: Луэллин изумительно способный человек, и не только способный, но гибкий, многосторонний. Он являлся тем исключением, тем единственным исключением, которое — как сказал бы Денни — подтверждает правило. Ничто от него не ускользало, ничто его не смущало. Начиная от обязанностей санитарного надзора, все правила которого он знал наизусть, и кончая новейшей техникой рентгенологии, — весь круг его многочисленных обязанностей Луэллин выполнял с полным знанием дела.
После операции, когда Луэллин мыл руки, Эндрью подошел к нему, нетерпеливо сдергивая с себя халат.
— Извините, доктор Луэллин, но мне хочется вам сказать, что я следил, как вы вырезали эту опухоль, — замечательная работа!
Смуглое лицо Луэллина покраснело от удовольствия. Он слащаво улыбнулся.
— Очень рад, что вы так думаете, Мэнсон. К слову сказать, и вы все больше совершенствуетесь в искусстве хлороформирования.
— Нет, нет, — пробормотал Эндрью, — я никогда не сумею этого делать, как следует.
Последовала пауза. Луэллин продолжал намыливать руки. Эндрью, стоя сбоку, нервно откашлялся. Теперь, когда наступило время, он чувствовал, что не может заговорить. Но все же заставил себя. И выпалил, не переводя дыхания:
— Доктор Луэллин, вот что я нахожу нужным вам сказать... Все мы, ваши помощники, считаем неправильными эти вычеты из нашего заработка в вашу пользу. Мне неприятно говорить вам это, но я... я намерен их убедить отказаться... Сегодня все соберутся у меня. Я предпочитаю, чтобы вы узнали об этом раньше, а не после нашего решения. Я... я бы желал, чтобы вы приняли во внимание, что я во всяком случае честно поступил в отношении вас.
Не дав Луэллину времени ответить и не глядя ему в лицо, Эндрью круто повернулся и вышел из операционной. «Как нехорошо это у меня вышло», — думал он. Но как бы там ни было, а он сказал то, что нужно. Когда они предъявят Луэллину ультиматум, Луэллин не сможет обвинить его, Эндрью, в том, что он нанес ему удар в спину.
Собрание в «Вейл-Вью» назначено было на девять часов вечера. Эндрью принес из погреба несколько бутылок пива и попросил жену приготовить сэндвичи. Сделав это, она накинула пальто и ушла к Воонам. А Эндрью в нетерпении ходил по передней, собираясь с мыслями. Наконец гости явились: первым Боленд, за ним Экхарт, а Оксборро и Медли вошли вместе.
В гостиной, разливая по стаканам пиво и угощая гостей сэндвичами, Эндрью пытался установить сердечный тон.
Именно потому, что он едва выносил доктора Оксборро, он обратился к нему первому:
— Пейте, Оксборро. В погребе найдется еще.
— Спасибо, Мэнсон. — Голос евангелиста звучал суховато. — Я не употребляю алкоголя ни в каком виде. Это против моих принципов.
— Господи, твоя воля! — сказал Кон сквозь пену на усах.
Начало не предвещало ничего доброго. У Медли, жевавшего сэндвичи, глаза все время были начеку, лицо же сохраняло застывшее выражение тревоги, как у всех глухих. Но пиво уже начинало разогревать природную воинственность Экхарта. В течение нескольких минут он пристально смотрел на Оксборро и вдруг выпалил:
— Раз я уже нахожусь и вашем обществе, доктор Оксборро, быть может, вы найдете возможным объяснить мне, каким образом Тюдор Ивенс, с Глин-террас, номер семнадцать, попал из моего списка в ваш?
— Я что-то не припоминаю такого больного, — хладнокровно сказал Оксборро, соединяя кончики пальцев.
— Зато я помню! — разразился Экхарт. — Это один из тех больных, которых вы у меня украли, ваше медицинское преподобие! И больше того...
— Господа! — закричал в ужасе Эндрью. — Позвольте! Позвольте! Как же мы сможем добиться чего-нибудь сообща, если будем ссориться между собой? Не забывайте, зачем мы здесь собрались.
— А зачем собственно мы здесь собрались? — спросил Оксборро капризно. — Мне нужно к больному.
Эндрью, с серьезным и напряженным выражением лица, стоя на коврике перед камином, пытался овладеть положением.
— Вот в чем дело, господа. — Он тяжело перевел дух. — Я самый молодой из вас и работаю здесь недавно, но я надеюсь, что вы извините мою смелость. Может быть, именно потому, что я здесь новый человек, мне некоторые вещи виднее... вещи, с которыми вы мирились слишком долго. Прежде всего, я полагаю, что принятый здесь порядок в корне неправилен. Мы впрягаемся в работу, как наемные клячи, лечим кое-как, допотопными способами, как будто мы обыкновенные городские или деревенские лекари, конкурирующие между собой, а не члены одного медицинского общества, которым предоставлена чудесная возможность дружно работать. Сколько я ни встречал врачей, все они клянут свою участь, называя ее собачьей. Каждый из них вам скажет, что он работает, как вол, валится с ног, не может урвать для себя свободной минуты, нет времени пообедать, вечно спешит на вызовы! А почему это так? Потому что никто из людей нашей профессии не пытается создать среди нас какую-то организованность. Я бы мог привести вам десятки примеров, но возьмем хотя бы один: ночные вызовы. Все мы ложимся спать каждый вечер, боясь, что нас вот-вот поднимут с постели и позовут к больному. Мы не знаем спокойных ночей только уж потому, что нас могут разбудить каждую минуту. А что, если мы будем уверены, что нас не могут вызвать? Если мы для начала организуем кооперативную систему ночной работы? Один врач будет брать на себя все ночные визиты одну неделю, а затем будет три недели свободен от всяких ночных визитов, и так каждый по очереди будет дежурным. Не замечательно ли это? Подумайте, какими бодрыми и свежими мы будем приступать утром к работе...
Он остановился, заметив, что у всех безучастные лица.
— Ничего не выйдет! — отрезал Экхарт. — Черт возьми, да я скорее согласен вставать каждую ночь, чем доверить хоть одного своего больного старому Фоксборро.[19] Ха-ха! Если он берет взаймы, он никогда не отдает!
Эндрью торопливо вмешался:
— Оставим пока этот вопрос — во всяком случае до следующего собрания, раз мнения наши расходятся. Но есть и другой вопрос, который не вызовет разногласий. Для того чтобы его решить, мы и собрались сегодня. Это вопрос об отчислении пятой части нашего заработка в пользу доктора Луэллина.
Он остановился. Все смотрели на него, заинтересованные, так как дело касалось их кармана.
— Мы все согласны, что это несправедливо. Я говорил с Оуэном. Он заявляет, что это не касается комитета, что это добровольное соглашение между врачами.
— Он прав, — бросил Экхарт. — Я помню, когда это постановили. Девять лет тому назад у нас тут было два злосчастных неуча: один работал в Восточной амбулатории, другой — в моем участке. Они очень часто обращались к Луэллину за советами насчет своих больных. И вот в один прекрасный день он всех нас созвал и объявил, что не может даром терять время и мы должны как-нибудь его вознаграждать за это. Так оно началось. И так продолжалось все время.
