Лидия Червинская - Невидимая птица
<…> Тема Червинской очень узкая, подчеркнуто личная – тема любви, которая «Не любовь – а только тень от тени / Той, что называется земной». В стихах ее есть несомненная прелесть (есть и умение), но такие стихи в пределе своем – путь к «непоправимо белой странице», к молчанию (к этому в конце концов – в пределе – и звал Адамович). <…>
Русская литература в изгнании. 3-е изд., испр. и доп. Париж-М., 1996.
Юрий Иваск. О послевоенной эмигрантской поэзии.
<…> По Адамовичу – после гибели надежд в пору революции, в несчастных условиях эмиграции, на берегах Сены, и на всех вообще чужих берегах, всякая «уверенная в себе» поэзия невозможна. Именно поэтому он так порицал героику Марины Цветаевой, которая оказалась слишком сильным поэтом для эмиграции… Он упрекал ее в позе, не замечая или не желая заметить непосредственности ее огромного, щедрого и трагического дарования. Для него – героическая муза Цветаевой залетала слишком высоко (что уже якобы подозрительно!). Надо же летать низко (ближе к земле), чтобы не предать землю во имя какого-то большого, но далекого и холодного неба. На то же небо, что сияет в лучах любви, можно только смутно надеяться. Надежда – то заветное слово, которое остается для него святой реальностью. Вера лучше надежды, но вера, по априорному убеждению Адамовича, эмигрантскому поэту едва ли доступна. Вера может быть только ложным самоутешением, самообманом, т. е. иллюзией, псевдоверой. Если только мы искренни и серьезны, то дальше надежды не можем идти не можем.
Вот, по моему разумению, то, чему – нет, нельзя сказать – учил, а то, что Адамович внушал и внушает всем, кто дышал и дышит его воздухом… его парижской атмосферой. Глубже всего надышались этим воздухом покойный Штейгер и Лидия Червинская.
<…> Червинская пишет умело, но ни в одном из своих стихотворений она не может или, вернее, даже не хочет ограничить тему. Отсюда – некоторая капризность изложения. Она взрослее Штейгера с его детски-беспомощной обидой на жизнь (однако именно эта детская обида заставляет нас любить штейгеровские стихи, доверяться его поэзии…). В Русском сборнике (Русский сборник. Кн. 1. Париж, 1946. – В.К.), в «актуальном» стихотворении «1945», она пишет о празднике торжествующего Резистанса в Париже: Эх, хорошо, что кончилась война и празднуют свободу и победу… а что же «для нас»?
Да нас свобода, нищета
И одинокий подвиг созерцанья…
Здесь, пожалуй, ей удалось выразить profession dе foi многих парижских поэтов. Они, действительно, по-прежнему созерцают; и это созерцание сводится к горестному анализу (по Анненскому). Это своего рода стоицизм, но без героизма, т. е. бездейственный… Поэтому, вопреки Червинской – аналитическое, разлагающее созерцание парижских поэтов едва ли можно назвать подвигом. Ведь горестно созерцается не столько мир, жизнь, и не образ и подобие Божие в себе, сколько – пусть очень мучительной, но только частной жизнью живущее я. Монпарнасское самокопание часто отзывается самовлюбленностью, флиртом с самим собой, и поэтому оно редко достигает трагизма. Имеет ли смысл делиться своими узко-частными настроениями все на ту же тему, как это делают многие и старые, и молодые поэты в той же Эстафете» («Эстафета: Сборник стихов русских зарубежных поэтов. Париж-Нью-Йорк, 1947. – В.К.)? Это не столько подвиг созерцанья, сколько – просто лирические частные жалобы; они становятся принадлежностью какого-то хорошего тона, который в свое время так жестоко осуждался В. Ф. Ходасевичем. Но большинство поэтов к его предостерегающему голосу не хотело прислушиваться.
Надо признать, что и этим частным жалобам следует отдать предпочтение перед стихами, претендующими на красивость. Однако, таких вещей немного. Судить же следует не по худшему, а по лучшему. Удачи, несомненно, имеются, как у поэтов, вращающихся в орбите Адамовича, так и у тех, которые вне этой орбиты. Отмечу также, что Адамович не только не склонен говорить о достижениях в собственном кругу, но скорее недоверчив к удачам и жестоко порицает лирические черновики. <…>
«Новый Журнал». Нью-Йорк. 1950, № 23.
Кирилл Померанцев. Одиночество и любовь.
Я должен сразу же оговориться во избежание недоразумений и всяческого рода лжетолкований моих статей на литературные темы. В № 15786 нью-йоркского «Нового Русского Слова» от 16 сентября 1956 г., Д. Кленовский называет меня (вместе с Юрием Терапиано) «присяжным критиком эмиграции». По отношению к Юрию Терапиано это, пожалуй, верно. Но относительно меня это не так. Я никогда не был и не претендовал быть литературным критиком. Для этого я не обладаю ни соответствующими качествами, ни желанием таковым стать. Мои «литературные» статьи, мои высказывания о поэзии ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах не могут быть названы «критическими», – критическими статьями о литературе.
Поэтому да не истолкует эту мою статью Д. Кленовский и Ко о вышедшей этим летом в парижском издательстве «Рифма» сборнике стихов Лидии Червинской «Двенадцать месяцев», как критический разбор поэтических достижений поэта. Нет ничего более далекого от моей мысли.
Пользуясь терминологией Тейлард де Шардэн. меня интересует не «Phenomene poetique» «Двенадцати месяцев» , но выходящий из него «Phenomene humain». Не то, как с поэтической стороны написана эта книга, но то, как она стала возможной со стороны человеческой. Не так место «Двенадцати месяцев» на довольно уже длинной, но и густо покрывшейся пылью, полке стихов зарубежных поэтов, как место самого поэта в человеческой среде.
Но здесь опять я должен пояснить: я сказал Лидии Червинской, что меня интересует «место поэта в человеческой среде». Это значит, что я считаю Лидию Червинскую настоящим поэтом, чего, увы,– nomina sunt odiosa – о большинстве наших зарубежное стихослагателей я никак сказать не могу.
Сборник своих статей об эмигрантских писателях Георгий Адамович назвал «Одиночество и Свобода». Название замечательное, если бы только автору удалось раскрыть метафизическое и религиозное значение этих двух терминов, и уже в свете этого раскрытия заняться нашей действительно одинокой, но совсем не свободной зарубежной литературой. Ведь свобода не только «от чего», но и «для чего», свобода отнюдь не синоним освобождения и еще меньше анархии, действительно характерной для нашей литературы.
То же самое надо сказать и об «Одиночестве», приобретающем весь свой смысл лишь в его религиозном значении. Поэтому и соединение этих двух терминов «Одиночества» и «Свободы», если и характеризует эмигрантскую литературу, то лишь в его вульгарном, поверхностном смысле, но совсем не в том, какой бы ему хотел придать Георгий Адамович, потому что истинная проблема свободы есть проблема творчества, проблема Богочеловечности, Богоподобия, а проблема одиночества – проблема Богооставленности. Но вот эти два момента в эмигрантской литературе как раз и не были затронуты. Поэтому и не взволновало нашу литературу то, что действительно волнует современного человека: чем заполнить образовавшуюся в его душе пустоту и может ли социальный момент заменить момент религиозный? Для чего человеку дана свобода, чем вызвано его теперешнее одиночество, каковы его корни и каков его смысл? Все эти вопросы оказались совсем или почти чуждыми нашим эмигрантским писателям. Поэтому мне и кажется, что для характеристики зарубежной литературы больше подошли бы слова: «Изолированность и Анархия». Но этим, конечно, никак не умаляются ее чисто литературные достоинства, столь блестяще отмеченные Адамовичем в упомянутой мною книге.
Вспомнил же я об Адамовиче потому, что если бы мне понадобилось одной фразой охарактеризовать сборник стихов Лидии Червинской, я бы охарактеризовал его так: «Одиночество и Любовь», или вернее «Изолированность и Любовь». Потому что стихи Лидии Червинской очень характерны для русской зарубежной поэзии. Скажу даже больше: Лидия Червинская не стесняется говорить о том, на что другие предпочитают только намекать. И делает это она без «поэтических», т. е. антипоэтических, прикрас, с какой-то оголенной, хочется сказать, отчаявшейся простотой:
С Новым Годом – и прощай до срока.
Что с того, что нам не по пути…
Каждая удача одинока,
как моя любовь к тебе. Прости.
или
Разлука будет вечно длиться.
Но вечность не страшнее дня,
в котором нечему случиться…
Прости. Я научусь молиться
за тех, кто не любил меня.
и еще
Кто взаимности не знает
и, прощая все измены,
грустно любит – за двоих.
……………………………….
