Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
Так настоятель продолжал свою проповедь.
— Наму амида Буцу, наму амида Буцу… — как дуновение ветра пронеслись по храму возгласы молящихся, и снова все стали класть монеты.
Пока шла проповедь, Усимацу не раз, забывшись, устремлял взгляд на Осио. Опасаясь привлечь внимание присутствующих, он говорил себе: «Не надо, не надо», — и всё же смотрел снова и снова и не уставал поражаться юной красоте Осио. Но что это? По её лицу тихонько катятся горячие слёзы, она то всхлипывает, то украдкой вытирает нос. Присмотревшись, Усимацу увидел, что на её прелестном личике, как тень, то появлялось, то исчезало выражение страха и горя. О чём она думает? Что чувствует? Что вспоминает? Усимацу терялся в догадках. Ему не верилось, что юное сердце могла так глубоко тронуть сегодняшняя проповедь.
Говоря по правде, настоятель читал проповедь на старинный лад, и она не могла тронуть души людей, родившихся в новое время. Манера речи, похожая на бесстрастную декламацию, беспорядочные отрывочные мысли — всё это на фоне сверкающего золотом алтаря производило впечатление театрального представления какой-то пьесы на историческую тему. Невозможно поверить, что, слушая такого рода рассказ, молодой человек мог бы так растрогаться.
Сёго, видимо, клонило ко сну; в конце концов он прислонился к сестре и свесил голову. Осио всячески старалась отогнать от него сон: то принималась его тормошить, то что-то шептала ему на ухо, но мальчик, видимо, ничего не слышал.
— Нельзя спать! Люди смотрят и смеются, — сказала она уже полусердито.
Окусама вступилась:
— Оставь его! Ведь он ещё ребёнок.
— Действительно, совсем как младенец. Что с ним поделаешь!
С этими словами Осио обняла Сёго, тот, по-видимому, ничего уже не сознавал.
В эту минуту Усимацу чуть-чуть продвинулся вперёд и встретился глазами с Осио. Она быстро перевела взор на Бумпэя, на окусаму, а потом снова взглянула на Усимацу и покраснела.
Третья часть проповеди была построена на предании о Бякуоне. Давным-давно в храме Сёдзюэн секты Дзэн в Иияме жил монах по имени Этан-дзэнси. Бякуон отправился в Иияму к этому человеку ещё тогда, когда искал «путь».[30] Он намеревался обратиться к учению Дзэн. Когда Бякуон пришёл в Иияму, по долине навстречу ему пробирался человек с охапкой сухих листьев за спиной. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: это — он, Бякуон преградил ему путь и вопросил. Только после третьего раза его рвение было оценено Этаном-дзэнси. После этого Бякуон ценными днями служил ему как учителю. Но в конце концов беседы с ним даже Бякуона поставили в тупик, вернее, привели в отчаяние. «О, кто задаёт такие вопросы, тот безумец!» — так стал думать Бякуон и от избытка горя покинул эти места.
Предаваясь размышлениям, Бякуон бродил по окраинам Ииямы. Была как раз пора жатвы, он распростёрся возле груды зерна, и тут цеп крестьянина ненароком лишил сознания этого домогающегося «пути». Потом вечерняя роса попала ему в рот, он очнулся, ожил и в ту же минуту духовно прозрел. По другому преданию, Бякуон на окраине города столкнулся с продавцом масла, поскользнулся, упал — и духовно прозрел. Храм, который стоит и по сей день и носит название Дзёканъан, храм мирного созерцания, был построен, чтобы увековечить место великого прозрения Бякуона.
Это предание, по крайней мере, было молодёжи неизвестно. Затем настоятель наконец перешёл к заключению, говоря уже от себя; тут он впал в обычный проповедческий шаблон. Достигнуть «пути» собственными силами — этого не смог даже такой человек, как Бякуон. Помощь будд — вот единственное, на что следует уповать. Надо веровать. Надо следовать за теми, кто вас ведёт. И тогда самый обыкновенный человек достигнет желаемого. Надобно только одно: забыть себя и всецело предаться Будде Амида. Так настоятель закончил свою проповедь.
— Наму амида Буцу, наму амида Буцу…
Опять на циновки посыпались жертвенные монеты. Осио тоже сложила руки и вместе с окусамой произносила молитвенные заклятия, а слёзы так и катились по её нежным щекам.
Присутствующие в храме, перебирая чётки, стали расходиться. Окусама и Осио тоже поднялись и, стоя у колонны, кланялись, прощаясь с прихожанами. Опять пошёл снег. У входа в храм была толкучка. Женщины, отступив в сторону, ждали, когда схлынет толпа. Внимание Осио привлекали городские барышни, щеголявшие нарядами, видимо, стараясь не отставать от моды. Она внимательно разглядывала их и сравнивала их жизнь со своей жизнью при храме.
— Я просто поражён сегодняшней проповедью, — сказал Бумпэй, подходя к настоятелю. — История Бякуона привела меня в восхищение. Я её первый раз слышу. Особенно мне понравилось то место, когда Бякуон отправился к Этану-дзэнси: «И вот по долине навстречу ему пробирается человек с охапкой сухих листьев за спиной. У него была бритая голова, всклокоченная борода. Решив: это — он, Бякуон преградил ему путь и вопросил». Так оно и должно было быть! — забавно жестикулируя, болтал Бумпэй и все стоящие вокруг, не говоря уже о настоятеле, не могли удержаться от смеха. Тем временем прихожане разошлись. Храм опустел. Бонза и служка занялись уборкой. Сё-дурак собирал с циновок монеты.
Усимацу уже не было в храме. Он пошёл в жилые помещения проводить Сёго. В то время, когда Бумпэй рассыпался в любезностях перед окусамой и Осио, Усимацу молча гладил Сёго по головке и думал о своих, не ведомых никому печалях.
Глава XVI
Усимацу стало невмоготу ходить в школу. Однажды он не выдержал и подал заявление о невыходе на работу. В это утро он долго спал. Пробило восемь, девять, пробило и десять, а Усимацу всё ещё спал. В окно смотрело зимнее солнце, его лучи падали в комнату прямо на изголовье постели Усимацу, а он всё ещё никак не мог проснуться. Служанка Кэсадзи закончила уборку комнат, даже успела вытереть пыль. Она несколько раз подымалась в мезонин. Придёт, заглянет — Усимацу лежит утомлённый, бледный, точно с перепоя. Кругом всё разбросано: в одном углу — книги, в другом — какой-то свёрток. Казалось, всё в этой комнате пустилось по собственной воле в пляс; по беспорядку, царившему в комнате, легко можно было представить себе душевное состояние её хозяина. Когда Кэсадзи снова вошла сюда, неся кипяток, Усимацу наконец проснулся и в каком-то полузабытьи уже сидел на постели. От слишком долгого сна и упадка сил он казался ещё полусонным с выражением мучительного страдания на лице. В ответ на вопрос: «Не принести ли завтрак?» — Усимацу отмахнулся.
Служанка ушла, бормоча про себя:
— Он, кажется, плохо себя чувствует.
Стоял тоскливый, типичный северный зимний день. Маленькая муха, уцелевшая, несмотря на зиму, металась под потолком, стараясь добраться до окна. Когда Усимацу жил в пансионе на Такадзёмати, в его комнату обычно налетала уйма мух; мухи роились у самой притолоки, точно их занесло туда вместе с пылью. Они как будто торопились прожить свою короткую жизнь в предчувствии осенних ветров. Эта последняя оставшаяся в живых муха со всей ясностью напоминала о времени года. Усимацу следил за ней глазами и думал, что вот уже приближается декабрь.
Ничего не делать и предаваться одним размышлениям, когда ты полон сил и можешь работать, довольно нелегко. Образование, полученное на казённый счёт, обязывало его отслужить положенный и весьма немалый срок и постоянно следовать строгому распорядку школы. Всё это, разумеется, Усимацу знал. Знал, но у него пропала охота к работе. Ах, утренняя постель похожа на могилу, где погребён отчаявшийся человек! Усимацу опять повалился на неё и погрузился в глубокий сон.
— Сэгава-сэнсэй, к вам пришли! — послышался голос Кэсадзи.
Усимацу вздрогнул: оказалось, это Гинноскэ. Гинноскэ был не один. Вместе с ним пришёл, прямо в служебном костюме, и младший учитель из его класса. В этот день какой-то армейский капитан, объезжавший округ в целях распространения военных знаний, проводил беседу с учениками школы. В связи с этим последние уроки были отменены, и Гинноскэ с младшим учителем воспользовались свободным временем, чтобы зайти его проведать. Усимацу, приподнявшись на постели, смотрел на приятелей как в полусне.
— Ты лежи, — дружелюбно сказал Гинноскэ. На лице его отражалась искренняя забота об Усимацу. Усимацу стащил с постели белое шерстяное одеяло и закутался в него, как в ватный халат.
— Извините, что я не одет. У меня ничего страшного, так, пустяки.
— Простудились? — спросил младший учитель, внимательно глядя на Усимацу.
— Вероятно. Со вчерашнего вечера голова ужасно тяжёлая, а утром никак не мог с постели подняться, — сказал Усимацу.
— Вид у тебя и вправду неважный, — подхватил Гинноскэ. — Будь осторожен, ведь сейчас свирепствует эпидемия инфлюэнцы. Тебе хорошо бы что-нибудь выпить. Разбавь немного поджаренного мисо кипятком и выпей две-три чашки. Обычно это помогает при простуде. — Он переменил тему. — Ах да, я тебе принёс кое-что приятное, чуть не забыл — вот тебе подарок.
