Василий Гроссман - Несколько печальных дней
– Вот здесь осталась старая Москва, – сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. – Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный – путаница, тишина, домики в четыре окна… Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.
– Вот уж! – сказал Ефремов, и собственный голос показался ему незнакомым. – Вот уж! А я иначе думаю: там моя бабка умирала на тряпье, а сейчас этот дом снесли и школу поставили; тут, в подвале, гвоздильный завод, где мой отец работал по двенадцать часов в сутки, а сейчас на этом месте скверик, где девушки с летчиками гуляют. Ну и очень хорошо! Какой-то странный был Васильев сегодня! Он не понравился, наверное?
Он говорил громко, как будто ничего не произошло. Когда они подошли к дверям ее дома, он спросил:
– Я зайду посидеть?
– Не поздно ли?
– Нет, не поздно, совсем нет.
– Мне тоже не хочется отпускать вас: вдруг уже не увижу. – Она открыла дверь своим ключом и шепотом сказала: – Соседи уже спят.
Они взялись за руки и прошли на цыпочках по полутемному коридору. На стене висел велосипед, поблескивая никелированными частями.
«Скоро лето», – подумал Ефремов.
В комнате стояли две кровати, обе одинаково застеленные белыми покрывалами; над одной висела маленькая полка с книгами. На столе лежали газеты, папки дел и раскрытый портфель.
– Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, – объяснила Екатерина Георгиевна.
– Как ее зовут?
– Лена. Она еще ходит в детский сад. – Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: – Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?
Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:
– Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.
– Милый ты мой! Ты мой милый… – медленно проговорила она.
Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:
– Леночка, твоя мама – дура и сошла с ума. – Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: – Что же это ты, Катя, влюбилась? – И начала плакать. – Я не понимаю, – говорила она, – как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?
Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:
– Какими судьбами?
– Паспорт с тобой? – спросил он.
– Да. Но зачем это?
– Едем сейчас в загс.
Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.
– Тебя не отпустят? – спросил Ефремов.
– Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?
– Вот этот начальник, что ли, твой? – тихо спросил Ефремов.
– Заведующий отделом. Я его замещаю.
Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:
– Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! – сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.
– Какая командировка? Это ты нарочно? – спросила она спускаясь по лестнице.
– Нет, я в семь часов уезжаю.
– Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? – спрашивала она, остановившись.
– Вызывают в Донбасс, очень срочно.
– А отложить?
– Отложить?
Он так удивленно переспросил ее, что она поняла – такая мысль даже не приходила ему в голову.
Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.
«Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, – подумала она. – Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать».
– Послушай, – сказала она и посмотрела на него.
– Что?
– Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?
И она погладила его по рукаву пальто.
– Хочешь, вместе поедем?
– Как можно? А работа?
Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:
«Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!»
И она снова погладила его по рукаву пальто.
– Вот здесь станем, – сказал Ефремов шоферу.
Шофер посмотрел на вывеску у дверей, потом на своих
пассажиров и усмехнулся.
– Что, завидно? – спросил Ефремов.
Шофер, худой человек в военной форме, насмешливо ответил:
– Вы, может быть, во второй раз? Тогда – завидно.
Ефремов весело сказал:
– Вот и врешь! В первый – и последний.
«Совсем деревенский парень!» – подумала Екатерина Георгиевна.
В маленькой комнате загса было много народу.
Какая– то старушка, поглядев на Екатерину Георгиевну, сокрушенно сказала:
– Ах ты, красавица какая! – и всхлипнула, видно решив, что она разводится.
– Погляди, – тихо сказала Екатерина Георгиевна, – прямо на лицах написано, кто куда стоит.
И правда: в похоронной очереди стояли большей частью заплаканные пожилые женщины; детей регистрировали молодые отцы, расписывающиеся были смущены и нарядны, а разводящиеся все, как один, усмехались.
В этой маленькой душной комнате люди совершали самые основные дела жизни, и разговоры здесь шли серьезные, грустные – уж очень невелико было расстояние от стола, у которого жизнь встречала новорожденных, до стола, где провожали ушедших.
Какой– то старик заговорил с Ефремовым, и Екатерина Георгиевна, восхищаясь, смотрела, как серьезно Ефремов отвечал.
– Да что вы, гражданин, с ним говорите, с бесстыжим анафемом, – вмешалась старушка, вздыхавшая о красоте Екатерины Георгиевны. – Вы его лучше спросите, как он дочерям своим в глаза посмотрит? Двое внуков уже. У-у-у, ты! – и она топнула на старика ногой.
Должно быть, оттого, что большинство людей, говоря о разводах, вздыхали и сокрушенно качали головами, Екатерина Георгиевна особенно нетерпеливо глядела на медленно приближающуюся к столу очередь. И все, что происходило в ее душе, здесь, в этой маленькой комнате, уже не казалось ей сложным и таинственным, а сразу сделалось простым, ясным и необходимым.
Наконец девица с пухлым лицом записала их фамилии в книгу и, тряхнув челкой, сказала:
– Три рубля.
– Давай пополам, – предложила Екатерина Георгиевна, и каждый из них положил рублевую бумажку и полтинник мелочью.
Они вышли из загса под руку, серьезные и молчаливые. Шофер стоял подле машины.
– Пожелаю вам счастья! – сказал он.
Екатерина Георгиевна вдруг почувствовала, как сладко сжалось ее сердце, и на глазах у нее выступили слезы.
IV
В купе мягкого вагона, кроме Ефремова, сидели три человека: один – высокий, с суровым профилем Амундсена и с детским, слабым подбородком; второй – широкоскулый молодой человек, на ремне у него болтался фотографический аппарат; третий – небритый, страдавший одышкой.
Все трое ехали по одному делу; из их разговора Ефремов понял, что высокий – режиссер кино, скуластый – оператор, а небритый – писатель, автор сценария, по которому режиссер с оператором должны были снимать картину о Донбассе.
Они тотчас же открыли чемоданы и выставили на стол большое количество бутылок пива. Часть бутылок не поместилась на столе, и скуластый оператор, которого называли Мортирыч, положил их в сетку над головой.
– Товарищ, пивка? – предложил Ефремову режиссер и, увидев, что Ефремов хочет отказаться, живо добавил: – Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста!
– Ладно! – сказал Ефремов. – Тут у меня закуска есть, не знаю только что: жена прямо к поезду привезла.
Попутчики почему-то не ахнули, узнав, что Ефремов женат. Это его удивило и немного обидело. Писатель выпил залпом стакан и сказал:
– Пиво холодное, в вагоне холодно, за окном холод… – Он посмотрел в окно, на поле, покрытое снегом, на тонкие деревья, колеблемые от самой земли до ветвей сильным ветром, и сказал: – Вот, кажется, из того леска выбежит лисица, а за ней выедет всадник в меховой шапке, доезжачий Ивана Грозного, затрубит протяжно в рог… Все поглядели в окно.
– Да, слабо топят, черти! – сказал Мортирыч и, смеясь, добавил: – И почему вы, Андрей Петрович, не написали сценарий из сухумской жизни? Там в апреле красота.
