Василий Гроссман - Несколько печальных дней
Они пошли в сторону Пречистенских ворот, мимо забора, окружавшего храм Христа Спасителя, и свернули на Пречистенский бульвар. Ефремову было хорошо рядом с Екатериной Георгиевной, приятно было держать ее руку, поглядывать на ее лицо. Ему нравились ее ухо, щека, чуть-чуть обозначенный второй подбородок. Она говорила с ним насмешливо и снисходительно, но Ефремов не обижался, понимая, что это происходит от неловкости – вот они встречаются в четвертый раз, а он даже не знает, замужем ли она.
Оки подошли к памятнику Гоголя. Бронзовые волосы писателя были покрыты снегом.
– Точно намылили перед бритьем головы, – сказал Ефремов.
– Вот здесь мы прощались с вами в день знакомства, и вы сказали: «Нетрудящийся да не ест…»
– Это сказали уже до меня, – пробормотал Ефремов и подумал: «Все запомнила… значит… Ну и хорошо!… Ей-богу, женюсь!»
– Ох, боже мой, как вы покраснели!
– Может быть, в кино зайдем, Арбатское?
– Далее уши красные, – участливо и деловито сказала она.
– Или – в «Прагу»: пообедаем, а потом – в кино?
– А вы помните, как мы прощались осенью? Вы показали пальцем в небо и сказали, что наверху звезды. Помните?
Внезапный страх охватил Ефремова. Ясно – пришла минута другого, решающего разговора; женщина первой начала его и смеется, понимая неловкость и страх Ефремова. Он растерянно посмотрел на ее лицо – оно было милым и желанным, и Ефремову вдруг сделалось ясно: если этот разговор не состоится сегодня, сейчас, то все пойдет по-другому. А ведь он так мечтал о ней! Так часто на работе, в цехе, дома ночью, вдруг вспомнит ее глаза, шею, белые, красивые руки… Васильев повалится на кровать и заржет лошадиным голосом.
– Вы знаете, зачем я с вами хожу вообще? – спросил он, и казалось, вся Арбатская площадь ахнула, затаившись, смотрела на него.
– Что, что? – весело сказала Екатерина Георгиевна, поглядела на Ефремова и вдруг перестала улыбаться.
– Вы вообще знаете, зачем я хожу вообще? – снова резко переспросил он и не заметил нелепости своего вопроса.
– Право ж, зайдем в кино, – сказала она.
Все это со стороны должно было казаться смешным и странным, но для Ефремова не слова были важны: совершалось важнейшее событие в его жизни, он чувствовал это.
– Вы знаете? Вот и знайте! А я вот тоже знаю! – громко говорил он, крепко держа ее за руку и глядя ей в лицо.
– Тише, тише! Вы посмотрите: ведь кругом люди и все смотрят,– быстро сказала она и сжала его руку. Перчатка ее была порвана, и он почувствовал мягкость ее кожи, увидел ее растерянное, точно виноватое лицо, и ему показалось, что они стоят одни в глубокой, торжественной тишине.
В кино Ефремов, миновав длинную очередь, протянул в окошечко деньги. Никто не запротестовал: всем было ясно, что Екатерина Георгиевна не могла ждать.
Они сидели рядом, их плечи касались, и она не отодвигалась от него. Иногда она поворачивала к нему лицо: оно было сказочным, изумительным в мерцающем свете; он сидел неподвижно, боясь громко вздохнуть или пошевелиться, и смотрел на экран: картина казалась ему какой-то запутанной, не нужной никому чепухой.
Когда зажегся свет, Ефремов сказал:
– Пойдемте ко мне.
– К вам? – Она нахмурилась и удивленно посмотрела.
– Я вас хочу познакомить с Васильевым.
– Зачем же знакомиться?
– Ну как же, с Васильевым? Я хочу, чтобы он вас видел.
– Ах, какой вы чудак! Вы знаете: мне только в детстве люди казались такими.
– Какими?
– Ну, вот такими: серьезными, живущими всерьез… Что же, пойдем.
Видно, ей, самостоятельной, сильной женщине, нравилось слушаться этого человека.
Когда они пришли, Васильев сидел за столом и писал.
– Здравствуйте! – сказала Екатерина Георгиевна. – Мы вам мешаем?
– Что вы, что вы! Я давно уже прошу Ефремова познакомить меня!
Он пододвинул стул, чтобы ей было удобней снять боты, повесил пальто на вешалку, быстро задал ей несколько веселых вопросов.
«Да, вот он у меня какой!» – подумал Ефремов. Он гордился Васильевым, и ему хотелось, чтобы Екатерина Георгиевна восхищалась его товарищем, но еще больше он гордился ею, и, когда она начала рассматривать портреты, он посмотрел на Васильева: «Ну как? Что?»
Васильев возбужденно глянул на него, развел руками: «Тут уж ничего не скажешь», – и пригладил волосы.
– Вы знаете, товарищи, есть ужасно хочется; я ведь с утра не ела, – сказала Екатерина Георгиевна.
– А водку вы пьете? – спросил Васильев.
– Сейчас с удовольствием выпью рюмку; я совсем продрогла.
– Ого! Я думал, вы откажетесь.
– Почему это?
– Ну как же! Женщины, приходя в мужской дом, всегда говорят, что не пьют. Должно быть, боятся голову потерять.
– Нет, зачем? Я не потеряю головы.
– Что же, Ефремов, кто пойдет?
– Я! – сказал Ефремов, надевая пальто.
На мгновение Васильеву стало неловко оттого, что он остался с этой красивой, сразу понравившейся ему женщиной. Он подошел к столу и заглянул в открытую книгу.
– Вы где работаете? – вдруг спросил он.
– В Наркомтяжпроме.
– В каком качестве?
– Я старший экономист. Сказать, в каком отделе и сколько получаю?
– Нет, это уже детали. Вы замужем?
– Вы, очевидно, большой оригинал. Не все ли вам равно, замужем ли?
– Да, знаете, я не терплю разговоров о погоде. Мне интересно знать про вас, почему же не спросить?
Он пожал плечами и стал перелистывать книгу, чувствуя, как быстро бьется его сердце; ему хотелось, чтобы она сразу же поняла, какой он хороший, умный, тонкий.
– Вы меня простите, – сказал он, – у меня, должно быть, неврастения, я ведь сейчас делаю диссертацию и одновременно руковожу большой работой в Институте: у меня ведь восемь младших научных сотрудников. Работы тьма!
«Ох, зачем я это все? – подумал он. – Решит, что хвастаюсь».
Он спросил:
– Вообще говоря, я круглый дурак, правда? Вы так думаете?
Она рассмеялась. А он уже не мог остановиться и говорил чепуху, говорил быстро, возбужденно, не понимая, почему это с ним происходит, и чувствуя, что не имеет силы остановиться.
Ему хотелось казаться лучше обычного, а он никогда в жизни не был таким пошляком и глупцом, как сейчас.
«Вот тебе облагораживающее влияние женщины!» – думал он, со страхом слушая то, что сам говорил. Он рассказал об очень лестном для себя разговоре с академиком Бахом; сказал, что Ефремов – ограниченный человек, жестикулировал и неестественно хохотал, а она внимательно слушала, изредка поглядывая на него.
Когда Ефремов, держа в руках свертки, вошел в комнату, Екатерина Георгиевна сразу оживилась, стала помогать разворачивать покупки.
– Батюшки! – сказала она. – Вы, видно, роту солдат собрались кормить!
Не спрашивая, она нашла тарелки, вилки, ножи, рюмки, бывшие в самых необычных местах. Васильев видел, как она поглядывала на Ефремова и как приятно было им вместе накрывать на стол.
«Какой огурчик!» – думал он, глядя на товарища, и сердился, точно тот нарочно учинил против него несправедливость. Весь вечер он сидел мрачный, зевая и все больше сердясь, так как ни Ефремов, ни Екатерина Георгиевна не замечали его дурного настроения.
После ужина Ефремов позвонил директору завода и попросил прислать машину, но оказалось, что машина была в ремонте.
– Зачем это все? Пойдемте пешком, – предложила Екатерина Георгиевна.
– Васильев, давай походим, – проговорил Ефремов.
И Васильеву показалось, что в голосе товарища была
тревога.
«Вот пойду, назло», – подумал он, но сказал:
– Мне работать нужно, иди один.
Когда Екатерина Георгиевна вышла в коридор, а Ефремов задержался, надевая пальто, Васильев сердитым шепотом сказал ему:
– Избранник! Петенька Ефремов – лучезарный избранник! – и захохотал.
– Ты что это, обалдел? – спросил Ефремов и показал ему кулак.
Они вышли на улицу.
– Пойдемте переулками, – сказала Екатерина Георгиевна.
– Да, да, обязательно переулками, – поспешно согласился он.
Несколько минут они шли молча. Внезапно она остановилась и взяла Ефремова за руку.
– Мне и хорошо, и грустно сегодня. Я не верю, чтобы могло быть так хорошо, долго не может быть так.
– Может, может, может! – страстно говорил он и, сам не понимая, что делает, с чувством тревоги, стыда, радости обнял ее и начал целовать ее холодные щеки, виски, глаза, неловко повернулся и ударил ее в подбородок, но даже не заметил этого. А она обняла его за шею и поцеловала в губы.
Несколько мгновений они стояли молча, задохнувшись, смущенные.
– Здесь хорошо, – негромко сказала она.
Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков – стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.
– Вот здесь осталась старая Москва, – сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. – Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный – путаница, тишина, домики в четыре окна… Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.
